молодую жизнь в семейном болоте. Оженю Сашка, там и мой черед подоспеет.
Она воскликнула в негодовании:
— Так чего же ты приставал ко мне?
Он ответил хладнокровно:
— А чего все пристают. По предписанию: рыба — где глубже, парень — где легче…
— Тогда знай — больше ко мне и не пытайся!..
— Переживу, Верочка, не смертельно.
Она опустила голову на траву и заплакала. Он подбросил сучья в костер. У нее тряслись плечи. Он обнял ее. Она отшвырнула его руку, он опять обнял. Он заговаривал ее горе — по-своему, ласково и бесжалостно. Он срывал розовые покровы с того, к чему она стремилась, показывал, какой она будет — тяжкой, неприбранной, неудобной жизнью, вряд ли следует ее осуществлять. Ну, обженятся они, окатаются этим тестом благопристойности, а что дальше? Квартиры нет, может, выгородят уголок в комнатушке, на большее и не рассчитывай! А в уголке — кровать, колыбелька, пеленки, вечные пеленки, запах пеленок, ночи без сна, день, как в тумане, сплошная беготня — то в аптеку, то в магазин, то с судками в столовую. Кому-кому, а ей достанется. Мужчина остается мужчиной, ему вынь да подай! «Верка, почему кровать не застлана? Живем, как в свинюшнике! Верка! Носки постирала? А зашивать кто? Папа Римский? Приготовь чистое белье — иду в баню!» Вот во что она выльется, эта благопристойная жизнь — волком выть!
Она повернула к нему заплаканное лицо. Он еще не видел у нее таких счастливых глаз.
— Ничего так не хочу! Слово даю, ни единого упрека не услышишь!
Он, озадаченный, отодвинулся.
— Тебе, кажется, муки захотелось? Тоскуешь по страданиям?
Она покачала головой.
— Не муки! Не хочу страданий, верь мне. Но эти легкие удовольствия — душу воротит! Пусть трудно, пусть — переживу… Но серьезного, Жора, настоящей жизни! В Москве удовольствий хватало. Ты не один, кто на меня заглядывался. А я уехала, и для чего? На голом камне, среди комаров, после тяжелой работы — те же развлечения? Как ты не понимаешь, здесь же нельзя так! Здесь надо все страшно по-серьезному, чтобы душа замирала!
— Серьезность мне и в колонии надоела. Теперь одного хочу — шуток.
— Делаешь-то ты серьезные дела, — заметила она.
— О чем по-серьезному не сказано, то — несерьезно.
— Может, поэтому ты опасаешься хорошего слова? Облапить, навалиться — всегда пожалуйста. Руки красноречивые, а язык отказывает.
— Чего тебе надо? — проговорил он, теряя терпение. — Объявить с дрожью в голосе, что ты единственная, поразительная, великолепная, необыкновенная красавица, чудное мгновение, сладкий миг, растянутый на целую вечность? Что только и свету мне во всем мире, что в твоем окошечке? Что одна цель в жизни у меня — бежать всюду за тобой?
— Да, — сказала она. — Что-нибудь такое, но не так грубо. А от тебя только и услышишь: «Вкусненькая моя, вкусненькая!» Словно кусок колбасы…
— Другие слова у меня не получаются. Не выпихиваются сквозь зубы. Такие уж зубы придирчивые — перекусывают ложь на корню.
— Лжи мне на надо. Я о правде говорю — чтоб за душу брало…
— Тогда послушай правду и не обижайся. До тебя у меня была не одна, сама понимаешь. Стало быть, каждой говорить, что она — единственная? Что я в нее втюрился и до последнего вздоха? Куры же обхохочут, пойми!
— Не хочешь ли сказать, что я у тебя на время, как и те, до меня? На время я не гожусь. Пробовала — не понравилось. Так что, если собираешься быть со мной, а бегать за всеми бабами, лучше нам разойтись до скандала.
— За всеми бабами не угонишься, — сказал он зло. — Их за миллиард на шарике — невпроворот. А закон такой: всех денег не переберешь, весь спирт не перепьешь, всех женщин не перецелуешь, а стремиться к этому — надо. Вот и буду стремиться, пока ноги держат.
Она вскочила и в ярости ударила ногой по костру. Горящие сучья и ветки посыпались во все стороны, к лиственницам взвился столб искр. На щеки Георгия упали первые капли дождя.
— Кобель несчастный! — кричала Вера с рыданием, — Уйди, чтоб больше тебя не видала!
Он насмешливо поклонился.
— Уйти могу. Куда только ты без меня в лесу денешься?
Тогда она кинулась с холма в чащу. Ошеломленный, он схватил пальто и поспешил за ней. В темноте Веры не было видно, лишь откуда-то доносился хруст веток. Ветер раскачивал деревья, вспыхнула молния и хлынул дождь.
— Вера! — кричал Георгий. — Вера, остановись! Ты же заблудишься, сумасшедшая!
Он нагнал ее минут через десять. Измученная и мокрая, она стояла у черной пихты, обхватив ствол. Георгий увидел Веру при вспышке молнии и побежал изо всех сил, чтоб не потерять ее, когда опять станет темно. Недалеко от нее он упал в грязь и, поднявшись, снова поскользнулся. Ветер несся стеной, дождь хлестал, как из трубы, вода рычала в траве, боролась с корнями, сносила упавшие сучья и хвою.
— Не смей дотрагиваться! — закричала Вера, когда он схватил ее за руку.
— Верочка, пойдем! — молил он. — Простудишься, глупая! Это же страшно — такой ливень!
— Оставь! Пусть простужусь! Я не хочу с тобой!
Ему удалось уговорить ее, она бросила спасительную пихту. Они шли в темноте, проваливаясь в ямы, наталкиваясь на стволы и колоды. Первый напор дождя схлынул, теперь он лил размеренно и обильно. Георгий одной рукой поддерживал Веру, вторую протягивал вперед, отыскивая дорогу. Во всех сторонах были одни метущиеся ветки и вода, она заглатывалась даже при вдохе. В отчаянии он снова выругался.
Через некоторое время Вера объявила, что дальше не пойдет, лучше уж на месте умереть. Он немного отошел и увидал вдали огни поселка. Вера не хотела верить, он потянул ее. Вскоре и она разглядела расплывающееся в толще дождя отдаленное зарево. Потом они выбрались на укатанную тропку. Ноги скользили на каждом уклоне, зато было ясно направление. Вера выдернула руку и шла за Георгием.
Добравшись до первого фонаря, она осмотрела себя. Платье было разорвано, все в грязи и мокрых листьях.
— Прекрасная память о хорошей прогулке, — сказала она горько.
— Верочка, — сказал он, — не надо ссориться.
— Уйди! — ответила она. — Исключи меня из миллиарда женщин, за которыми тебе надо ухлестывать! Не хочу, чтоб ты провожал дальше.
Он посмотрел, как она бредет к бараку, чавкая туфлями в раскисшей глине, и повернул в столовую. В гардеробе он долго очищал брюки и пиджак и, не дочистившись, пошел в зал.
За столиком сидело несколько человек, среди них Лена. Георгий с подносом направился к ней. Он сделал это по привычке.
Вражда, начавшаяся у них по дороге в Рудный, все более разгоралась. Лена ненавидела Георгия до того, что у нее вспыхивали глаза при встречах. Он из забавы подогревал эту беспричинную неприязнь. Лену сердила даже вежливость Георгия, он скоро открыл, что простое: «Здравствуйте!» выводит ее из спокойствия. Он стал переходить через улицу, чтобы кивнуть ей головой. В столовой он старался сесть с ней за один столик и изводил шутками.
— Вам места не хватает? — раздраженно спросила Лена. — Кругом свободно.
Она была в одном из своих модных платьев. Платье осунулось и потускнело, словно уставший человек, оно уже не подчеркивало своей нарядностью, что Лена некрасива. Лучше от этого Лена не стала. «Заносчивая уродина!» — хмуро думал Георгий.
— От ненависти до любви — один шаг, — сказал он. — Не кажется ли вам, Леночка, что вы как раз делаете этот шаг?
Она схватила тарелки и перебралась за другой столик. Он тут же забыл о ней. Ссора с Верой торчала в сердце, как шило. Он вяло жевал и думал, что был неправ, нужно говорить осторожней, выбирать
