себе. Я сидел на кровати и думал, что делать. Я чувствовал, что нового объяснения с Фирой не выдержу. Мне нужно было только взглянуть в ее паспорт — и действовать. Лучше всего было бы заранее уложить вещи и, не проронив ни одного слова, спокойно уйти. Но я еще ничего не знал — я не мог возиться с чемоданом.
Внезапно в комнату ворвалась разъяренная Женя.
— Сергей, иди посмотри, что ты наделал! — крикнула она.
Я опрометью выскочил во двор. У стены, опираясь на нее плечом, стояла Фира. Бок ее пальто был перепачкан — видимо, она упала. Женя что-то кричала — я ее не слушал. Фира прошептала:
— Помоги мне войти в квартиру, там увидишь — в паспорте… Я все выполнила.
— Что с тобой случилось? Что, говори же! — требовал я.
Вместо Фиры мне ответила Женя. Они нормально вышли из загса и зашли в кафе выпить чаю. И по городу шли нормально. А здесь, уже во дворе, Фире стало плохо. Начался такой сильный сердечный приступ, что она упала. Женя еле подняла ее, прислонила к стене и побежала за помощью.
— Сергей, ты чуть не убил ее! Разве можно так поступать со своей женой? Ты варвар, вот что я тебе скажу!
Я впал в такое неистовство, какого за собой и не подозревал. Я грубо тащил пошатывающуюся Фиру и бешено шептал ей на ухо:
— Отлично разыграно! Просто мастерское исполнение, поздравляю! Всю дорогу шла спокойно, а у дома — обморок. Чтобы я увидел, как тебе тяжко, и понял, как я жесток. Да и Борис проникся бы…
— Сережа, не надо! — взмолилась она.
— Очень, очень надо! — зло шипел я. — Теперь слушай меня внимательно и запоминай — на всю жизнь запоминай. Если у тебя снова случится демонстративный обморок — он будет последним в нашей общей жизни. Ограничивай свое актерское умение сценой, там тебе похлопают. Ты меня слышишь, Фира?
— Слышу, — прошептала она.
7
Я уже писал, что Кульбуш предложил мне командировку на Украину — на изюмский завод, и до Москвы мы ехали вместе. В столице Георгий Павлович сразу отправился в Наркомтяжпром, а я закомпостировал билет, указав однодневную остановку, — больше тогда не давали.
Я отправился к Саше, которого заранее предупредил о своем приезде. Они с Раей жили в недавно возведенной пятиэтажке недалеко от завода «Авиаприбор», поблизости от набережной Москвы-реки.
С Раей мы не встречались больше года, но особых перемен я не увидел. Кроме, пожалуй, одной: ее Сережа превратился в красивого трехлетнего мальчугана, умного и проказливого.
Зато Саша изменился сильно: с него спала заграничная солидность, он стал прежним — умным, насмешливым, тонким.
— Отлично, что завернул к нам, — сказал Саша, накрывая на стол (они, я это скоро узнал, разделили обязанности: она куховарила — он приносил продукты, накрывал стол и мыл посуду). — Я сегодня не пойду на службу, будем до ночи выяснять, что в мире и что с нами.
— Отменяется, Саша. Я только поздоровался и ухожу. Нужно встретиться со многими друзьями.
— Со многими друзьями — в смысле: с одной подругой, — спокойно поправил меня Саша. Он ни разу не видел Норы, но, естественно, о ней знал.
Я уточнил:
— Нужно-то как раз со многими, но встреча, ты прав, будет только одна. И, возможно, я вернусь очень поздно.
— Пусть это тебя не беспокоит. Постель будет готова, ужин — на столе, а дверь оставим незапертой.
— Ты не боишься воров?
— Видишь ли, я их не предупрежу, что сегодня дверь будет открытой.
Нора жила в театральном общежитии где-то на незнакомой мне далекой улице Шота Руставели (лет через двадцать она перестала числиться в отдаленных). Саша растолковал, каким трамваем ехать.
Я не сказал Норе, что приеду, и все во мне было напряжено: как она меня встретит? Вахтерша известила, что (в принципе) посторонних в женское общежитие не пускают, но она своим зорким взглядом безошибочно определила, что я человек достойный и не стану задерживаться позже допустимого.
Я поднялся на указанный этаж, постучал в указанную комнату — незнакомый женский голос приветливо прокричал:
— Можно, можно — входите!
Я открыл дверь. В комнате было три женщины. Нора стояла ко мне спиной. Ее соседки взглянули на меня с любопытством. Одна вежливо поинтересовалась:
— Вы к нам?
— К вам, — сказал я и вошел в комнату. Нора обернулась и кинулась ко мне.
— Ты! — воскликнула она. Она обняла меня, вжалась. — Ты, ты! — повторила она и замолчала — только прижималась все крепче. И у меня сорвалось дыхание. Мы стояли посреди комнаты, обхватив друг друга, и, наверное, целую минуту не могли выговорить ни слова. Потом она откинула голову, всмотрелась в мое лицо, словно сомневаясь, я ли это, и потянулась к моим губам. Целуясь, я смотрел на ее соседок. Сначала к двери тихо зашагала одна, потом и другая.
Прошло немало времени, прежде чем мы заговорили.
— Ты в Москве? Давно? — спросила она, как будто еще не вполне веря в мое появление.
— Давно. Скоро три часа.
— И не предупредил! Хоть бы телеграмму послал.
— Хотел, чтобы ты меня не ждала.
— Я все равно ждала — каждый день, каждый час. Боже мой, это ты, ты! Просто невероятно. — Она оглянулась. — А где соседки?
— Тихонько ушли, чтобы не мешать нам целоваться. Она мгновенно оценила предоставленную нам возможность.
— Садись сюда, это моя постель, у нас острый дефицит стульев, — сказала она, когда мы снова оторвались друг от друга. — И рассказывай, как у тебя в Ленинграде? И надолго ли ты в нашу первопрестольную?
Она сказала «нашу первопрестольную», словно была коренной москвичкой.
— О Ленинграде говорить нечего: живу — и только. Уезжаю утром.
— Боже мой, так скоро! А мне сегодня нужно на репетицию.
— Я поеду с тобой.
— Занятия в Камерном театре, тебя туда не пустят.
— Посижу на Тверском бульваре. Теперь поговорим о самом важном — о тебе. Как прошли экзамены? Как чувствуешь себя в театре? Как…
— Постой, постой! — засмеялась она. — Ты задал столько вопросов, что я и до утра не отвечу. Ограничимся первыми двумя. Итак, экзамен.
Экзамены прошли благополучней, чем она ожидала. Она очень надеялась на харламовскую рекомендацию, но та большого впечатления не произвела. Зато монологи и стихи, которые они с Харламовым выучили, прослушали и похвалили. Самое страшное было в конце. Один из преподавателей разыгрывал с абитуриентками сценку из четырех реплик — и многие проваливались на двукратном повторении двух слов: нет, да.
К Нориному ужасу, в экзаменационную вошел сам Таиров[170] — и она играла с ним.
— А что это за сценка из двух двукратно повторенных слов?
— Удивительно простая и чрезвычайно коварная. Он садится и задает четыре вопроса, а ты
