— Я должен вам все здесь показать, — сказал он. — Если бы вы находились снаружи, то осматривать дом нужды бы не было. Но поскольку теперь вы находитесь внутри, вам не может быть не интересно внутри
— Да, это так, — коротко согласился Иванов.
— Тогда давайте начнем прямо отсюда.
С эти словами Кантемиров, увлекая за собою Иванова, двинулся по длинному коридору вглубь дома, размеры которого укладывались во всякое воображение лишь наполовину.
— Мой дедушка был великим исследователем и изобретателем, — начал свой рассказ Кантемиров. — Однажды он изобрел машину для сглаживания острых теней, поэтому, как вы уже смогли, наверное, заметить, свет в этом доме всегда падает так, что острых теней не образуется. Острые тени — причина многих бед и несчастий. Именно они являются источником массовых фобий, коллективных психозов и межнациональных конфликтов. Разорванная острыми тенями социальная действительность нестабильна и порождает в человеке агрессию и чувство неудовлетворенности собой.
— Да, это так, — соглашался Иванов. — Если бы раньше у меня была машина вашего дедушки, мне не пришлось бы тратить так много времени на разрешение внутренних противоречий. Ведь я каждый раз не знаю, стоять мне или уже идти, почесаться мне или пока подождать, уснуть или, наоборот, проснуться. Сглаживание теней — великое дело.
— Но это далеко не все, — продолжал Кантемиров. — Однажды, вернувшись из экспедиции по лесам Пернамбуку, мой дедушка привез с собой удивительных ящериц, кожа которых обладала свойством замедлять течение времени. Несколько комнат в этом доме обиты изнутри кожей этих замечательных созданий, но я туда не заглядываю. С моей стороны было бы слишком опрометчиво провести годы, поворачивая дверную ручку. Это не для моей деятельной натуры.
— А вот я бы, пожалуй, не отказался, — заметил Иванов. — 'Он провел свои лучшие годы, поворачивая дверную ручку'. Вы чувствуете, как звучит! В этом есть какой-то запредельный романтизм.
— Да, — согласился Кантемиров, — в этом действительно что-то есть, но, увы, не для меня. Разнообразие — единственное, что еще удерживает меня в этом мире. А что удерживает вас?
Иванов задумался. Он явно не ожидал такого вопроса. Прошло долгих десять минут. Кантемиров, закрыв глаза, молча стоял, опираясь о стену. На его тонких губах блуждала отрешенная улыбка, будто бы он уже и не ждал ответа. Иванов чесал бороду и беззвучно шевелил губами, подыскивая слова.
— Я думаю, — наконец произнес он, — кто-то специально приходит ко мне из мглы и тумана, чтобы удерживать в этом мире.
— Из мглы и тумана? — оживился Кантемиров.
— Да. Как вы, должно быть, знаете, за каждым из нас с самого рождения следуют мгла и туман. Обычно это никак не отражается на жизни человека. Мгла и туман существуют просто для того, чтобы было куда потом умирать. Но в моем случае не все обстоит так просто…, - Иванов замолчал, собираясь с мыслями.
Кантемиров его не торопил. Он, как никто другой, понимал, что выражение некоторых смыслов требует предельной грамматической собранности и семиотического внимания.
— Из мглы и тумана ко мне приходят куклы. Розовощекие пластмассовые пупсы с голубыми глазами. Они разговаривают со мной игрушечными голосами, но я их не понимаю. То, что во мне должно понимать, пока еще спит. Я не вижу связей, не разумею отношений и, по сути дела, могу работать только телом, — Иванов вздохнул. — А как обстоят дела с пониманием у вас?
— О, я всё понимаю ясно и отчетливо, — сказал Кантемиров. — Как только я слышу какой-нибудь звук или вижу какой-нибудь цвет, я тут же понимаю это. Пролетит ли птичка, пробежит ли собачка, просвистит ли в степи пуля, я тут же все понимаю. Должно быть, я унаследовал это свойство от дедушки. То, что раньше понимало в дедушке, теперь понимает во мне. Вот и все.
— Вы даже представить себе не можете, как вам повезло! — воскликнул Иванов. — Вот бы и мне научиться немного понимать…. Как вы думаете, это возможно?
— Мы можем многому научиться друг у друга, — ответил Кантемиров. — Вот вы, например, умеете бродить, а я абсолютно не владею этим искусством. Я умею только жить в каком-то одном направлении, а иногда хочется просто побродить где-нибудь в горах или в степи. Особенно в степи…. Бродить и понимать — представляете, какое это счастье! Мы могли бы бродить и понимать вместе.
Какое-то время они молча стояли, мечтательно глядя друг на друга, а потом Кантемиров словно бы очнулся и сказал:
— Давайте же продолжим нашу экскурсию. Я еще многое должен вам показать.
Плечом к плечу они пошли дальше по длинному постепенно сужающемуся коридору.
— Все, дальше нам уже не пройти, — сказал наконец Кантемиров. — Здесь коридор кончается, и начинается нора. Нам лучше где-нибудь спуститься и осмотреть подвал.
По винтовой лестнице они спустились вниз. Здесь Кантемиров показал Иванову несколько комнат, в которых располагался небольшой литейный цех.
— Все приходится лить самому, — вздохнул Кантемиров. — Теперь с металлами работать уже не умеют. Монеты и те за несколько недель от ношения в карманах совершенно стираются.
В других комнатах подвального помещения находились оранжерея для выращивания грибов и папоротников, большая площадка для раскатывания теста, мастерская для изготовления ключей и небольшая пекарня.
— Как же вы со всем этим хозяйством справляетесь? — удивился Иванов.
— Пространство здесь искривлено таким образом, что всё само собой получается и работает. Моего участия не требуется вовсе. Это еще одно дедушкино изобретение. Однажды дедушка понял, что все предметы, а также наши с вами чувства представляют собой всего лишь особым образом деформированное пространство. Построить машину, которая бы в нужное время деформировала бы нужный участок пространства, было делом техники. Сама машина находится наверху, в гостиной, куда мы теперь и направляемся, чтобы выпить чаю, — сказал Кантемиров.
По все той же винтовой лестнице они поднялись наверх и оказались в просторной гостиной. На столе покрытой белой в красный горошек скатертью уже стоял чайник, две чашки и вазочка с яблочным вареньем.
— Наливайте себе чаю и кушайте варенье, — сказал Кантемиров.
Иванов так и сделал. Пока он пил чай, Кантемиров рассматривал свои руки и тяжело вздыхал, словно хотел что-то сказать, но никак не решался.
— Дорогой Иванов, — произнес наконец Кантемиров, — дело в том, что этот дом достался мне от дедушки, и в нем есть одна комната, куда я никогда не осмеливался заходить. Стоит мне только приблизиться к дверям этой комнаты, как меня охватывает необъяснимый ужас. Вот я и подумал, что теперь, когда мы вместе, можно было бы попытаться проникнуть в эту комнату.
— Конечно, можно попытаться проникнуть, — ответил Иванов, прихлебывая чай. — Я вообще-то боюсь очень мало. Страх ведь возникает от стремления к высшему, а я к высшему стремиться не могу. Для этого у меня слишком плохо развито воображение. Поэтому вы целиком можете полагаться на меня и на отсутствие у меня воображения. Меня можно испугать, наскочив из-за угла, но за последние десять лет никто из-за угла на меня не наскакивал.
— Вот и прекрасно, — сказал Кантемиров, радостно потирая руки. — Допивайте чай и пойдемте. Углов в этом доме много, но наскакивать некому. За это можете быть спокойны.
Комната, о которой говорил Кантемиров, располагалась в другой части дома. Проход к ней был заставлен какой-то старой мебелью, так что Иванову с Кантемировым пришлось потрудиться прежде, чем они оказались перед старой рассохшейся дверью, над которой висела табличка с номером 27. Завидев дверь, Кантемиров затрясся всем телом и прижался к Иванову.
— Видите, — стуча зубами, прошептал Кантемиров, — ужас подступает ко мне со всех сторон.
— Сейчас посмотрим, — сказал Иванов и смело открыл дверь.
Кантемиров зажмурился и присел. Комната была пуста, если не считать двух лежащих на полу мертвых тел. В окно ярко светила луна, покойники лежали лицами вверх, и сразу стало понятно, что оба мертвых тела принадлежат Иванову.
