попеременно, набивать термос неподатливой манной.
— Мамуля голодная, — приговаривал он, сдувая с черенка крупицы манны. — И на саночках не свезешь хоронить — кремируется… Где мамуля, где саночки — шут его разберет…
В окнах маячили редкие перепуганные лица, но отцу было все равно.
Он старался не смотреть на обугленных птиц, собак и кошек, еще дотлевавших на детской площадке. С помойки тянуло смрадом.
— Богом тебя заклинаю — ешь! — взмолился отец. — Смотри — я же ем.
Он пригубил из черпака.
— Прямо с земли? — спросил его сын, чуть успокоенный.
— Да, прямо с земли.
Подросток, не отрываясь, взирал на догорающие автомобили и железные качели, раскаленные добела. Деревянные сиденья превратились в уголья. На месте игрушечных пластмассовых ведер, накануне забытых по странной коллективной забывчивости, образовались разноцветные пятна, издававшие резкий химический запах.
Небо было чистое и солнечное. Высоко-высоко петляла хвостатая искорка-звездочка — реактивный самолет.
Свирепствовала сирена, гудела сотня гудков.
— Ешь, — рассвирепел отец, отказываясь от домашнего, наполовину бранного, наполовину шутливого «жри», и сын сообразил, что еще немного — и тот толкнет его лицом в искрящийся снег, отражающий жадное зимнее солнце.
Он принял черпак и начал есть.
— Сладко, — заметил он мрачно и недоверчиво. У него был переходный возраст, и он всегда ходил мрачный, покрытый прыщами. И постоянно перечил, имея особое мнение по каждому поводу.
— Нормально, — не удержался он от похвалы. — Но соли маловато. На манную кашу похоже.
Отец завинчивал термос. Он подбросил его в руке, испытывая на вес.
— Обувь береги, когда тронемся. Она горит, не напасешься, — предупредил он сына, скашивая глаза на собственные, слегка оплавленные ботинки.
…Через четыре же ночи случилась пурга, предрассветная.
Лора Белоиван
Ширинка
Капитан был злой как собака, потому что половину дня проходил с расстегнутой ширинкой, и никто ему не сказал. Не заметить конфуза было невозможно: из ширинки черных джинсов торчал кусок красной футболки, поверх которой, по случаю некоторого похолодания, был надет черный же свитер. Трусы на капитане были тоже черные и, если б не алая, под цвет пролетарской крови, футболка, отчаянно семафорившая из капитанского клюза, то на оплошность действительно можно было б не обратить внимания. Но футболка торчала.
Капитан шагал по диагонали своей каюты и поименно вспоминал всех, кого встретил сегодня на жизненном пути. Сам он заметил непорядок лишь несколько минут назад, когда зашел в свой персональный гальюн по малой надобности и обнаружил, что треть работы уже сделана. Причем, совместив и проанализировав факты, капитан пришел к выводу, что сделана она была еще с утра. Он справил нужду, застегнул джинсы, еще раз проверил замок на прочность и, выйдя из туалета, принялся измерять шагами биссектрису своей каюты люкс. Биссектриса была длинная, но маленькая. Проходя быстрым шагом мимо входной двери, капитан резко сменил курс и подался на мостик.
Электрик Матвеев знал, что рано или поздно ему придётся это делать, но надеялся, что не скоро. В принципе, его устраивало на флоте всё, кроме одного. Дядя Матвеева, механик-наставник в большом авторитете, не предупредил своего племяша-протеже, что судовым электрикам иногда приходится лазать на мачты, потому как топовые огни — кто бы мог подумать! — время от времени перегорают и их надо менять. Когда Матвеев расписывался на листке должностных обязанностей и случайно прочитал про такое дело, ему стало по-настоящему плохо. Матвеев боялся высоты. И не просто боялся, а страдал соответствующей фобией.
Матвеева тошнило даже при переходе виадука, ведущего от морского вокзала к стоянке такси.
Задний топовый огонь перегорел еще в субботу, и всю ночь на воскресенье огромный пароход шел, как рыбацкая джонка, с единственным рабочим топом. Утром, сразу после какао и сыра, электрику было сказано устранить неполадку, и до обеда он прятался в узких электрических трассах, боясь, что его заметят и потащат на мачту. Лезть туда в пьяном виде Матвеев не мог по двум причинам: во-первых, он совершенно, абсолютно не переносил алкоголя, а во-вторых, никогда бы не решился подвести своего дядю, который был самых честных правил и которого, надо отдать должное им обоим, искренне уважал. Таким образом, лома против фобии у Матвеева не было. После обеда он стал искать электромеханика, чтобы лично наврать ему о том, что у него, Матвеева, болят копчик и левый локоть.
Вахтенный второй был на мосту один. Он сидел перед экраном локатора и, пуская сигаретные кольца, аккуратно вставлял в них логарифмическую линейку.
— Где матрос?! — рявкнуло сзади голосом капитана.
Штурман вздрогнул, вскочил и перевернул локтем пепельницу, стоявшую на локаторе.
— Владимир Георгич… — оторопело пробормотал он, наклоняясь собирать бычки.
Когда туловище второго проделало половину наклона, капитан заметил, как тот бросил взгляд на его, капитанскую, ширинку. «А вот хуй тебе», — подумал он.
— Так где, я спрашиваю, матрос? — повторил мастер голосом человека, которого никогда не баюкала мама.
— За кофе пошел… Я его попросил кофе принести, — с опаской глядя на смерч посреди ясного неба, объяснил второй помощник, — ну, кипятку.
— Распиздяи, вашу душу, — сказал капитан, пронёсся вдоль мостика и выплеснулся на трап.
Начальник рации как раз выходил из радиорубки с какими-то длинными проволоками в руках, когда сверху его чуть не прибило капитаном.
…Матвеев думал выиграть время, за которое ситуация каким-нибудь образом разрешится самостоятельно. Варианты были такие:
1. На мачту, пожалев его копчик, полезет кто-нибудь другой — например, электромеханик;
2. На мачту вообще никто не полезет, потому что пароход напорется на рифы и все, в том числе, конечно, Матвеев, спасутся на шлюпках;
3. Пароход попадёт в шторм и мачта, сломавшись пополам, рухнет к ногам Матвеева, который быстренько, пока никто не видит, поменяет лампочку в прожекторе.
При этом сам Матвеев прекрасно понимал, какой бред несёт его мозг, больной боязнью высоты. Понимал, что толстый электромеханик с его животом наперевес сроду не полезет на топ ввиду того, что на пароходе есть он, худой очкастый электрик Матвеев. Понимал и, тем не менее, шел разыскивать электромеханика, чтобы врать ему про копчик.
С капитаном, который еще ничего не знал о своей расстегнутой ширинке, глубоко задумавшийся Матвеев столкнулся у выхода из надстройки.
— Извините, — сказал Матвеев, поправил слетевшие очки и увидел красный флаг.
— Куда спешим? — вопросил капитан, добродушно глядя на растерявшегося салагу, — работа не погода, стояла и стоять будет, хахаха.
— Ххы, — автоматически поддержал Матвеев, без интереса рассматривая алый лоскут и думая про мачту.
