Тихая племянница, а может быть, внучка, словом, очередная жертва благотворительности, приняла у Матвея мокрый плащ и провела в крохотную, в одно окно горницу — кабинет хозяина. При виде Матвея Лялин изобразил такую радость, развел столько суеты, что Матвей невольно оттаял.
— О Боже мой! Ваше сиятельство! Наконец-то!
Давно пора птенцу в родительскую скворешню, а то растащат все по нитке.
— Да уж и растащили. — Матвей позволил себя обнять.
— На вас камзол мокрый! — завопил стряпчий. — Где же чуть-чуть? Это когда слезами оросишь, тогда чуть-чуть. А тут хоть отжимай. Переодеваться! Зинаида, кувшин горячей воды! И мой шлафор[9] полосатый! Он новый совсем, на теплой подкладке, не побрезгуйте. О делах после. У нас сегодня щи богатые и дичина — утка с яблоками. А также осмелюсь предложить пирожок с рыжиками. Давеча Зина на рынке купила — грибок к грибочку, словно монетки золотые, жалко было в начинку крошить.
Откушали и утку, и пирог, и шербет турецкий — очень вкусное лакомство — и вернулись в кабинет к маленькому, крытому сукном столу со множеством ящичков. Из одного из этих ящиков стряпчий и достал новенькую, в кубовый грезет[10] обтянутую папочку, положил ее перед собой и выразительно поднял брови. У стряпчего были серые усы, лохматый парик в цвет усов, блеклые глаза — весь он был словно пеплом посыпан, поэтому особенно удивительными казались на бледном лице его черные, красиво изогнутые, чрезвычайно выразительные брови. Они украшали хозяина, но при этом зачастую служили ему плохую службу. Все, что стряпчий намеревался скрыть от клиента за безликим, деловым языком, выдавали брови — они восхищались, негодовали, льстили. Вот и сейчас брови встали шалашиком, лицо приняло выражение глубокой грусти, и, хоть речь стряпчего так и дышала оптимизмом, Матвею стало жалко себя.
— Вот здесь все дела и завещание батюшки вашего, — рокотал Лялин, тыча в открытую папку указательным пальцем. — Видите бумаги? Здесь земли, усадьбы, движимое и недвижимое имущество. Беда только, что все эти документы украшены именем их сиятельства вашего братца — Ивана Николаевича.
— Но вы же сами писали, что закон о майорате отменен.
— Так точно. Сенатский доклад об отмене негодного закона уже несколько месяцев как утвержден высочайшим именем… но скрытно… до времени. Чтоб еще большего неудобства не образовалось на Руси. Все сразу начнут требовать свое. Да уж и начали! А судебные дела у нас дороги и решаются годами. Но все это нас не касается, — упредил он раздраженный Матвеев жест, — потому что мудростью их сиятельства батюшки вашего и стараниями вашего покорного слуги, — стряпчий скромно потупил брови, — предприняты необходимые действия для вашего обеспечения. Дельце обстряпано!
Он быстро переложил все бумаги в папке на левую сторону, оставив на правой одну мелкоформатную бумагу, и ласково ее погладил.
— Вот этот листок, князь Матвей Николаевич, дорогого стоит. Теперь слушайте меня внимательно. Покойный князь, батюшка ваш, написал на себя карточный долг.
— Помилуйте, да он и в карты никогда не играл!
— А кто это знает?
— Да все, кому до этого охота есть.
— Ну, братец ваш на этот долг в суд не подаст.
— При чем здесь Иван? Ради Бога, не говорите загадками, не разводите турусы на колесах. У меня и так голова кругом идет.
— Никаких, извольте видеть, колес. При действии закона о майорате земли не разрешалось разбазаривать, то есть продавать. Только в крайнем случае! Но и при этом — крайнем — трудно найти покупщика, такого, чтоб был при живых деньгах. А князь Козловский нашел. И чтоб деревни за пятьдесят тыщ продать, оформил все карточным долгом, для простоты! Покупщиком стал помещик Люберов, не побоюсь этого слова — истинный друг покойного.
— И какие деревни были проиграны, то бишь проданы?
— Две деревни московские с людьми — Барыкино и Слепенки, а также мыза[11] под Петербургом — Отарово, что на заливе.
— Вот жалосгь-то!
— Не торопитесь переживать. Господин Люберов очень богат, так как многие годы обретался на государственной службе в Швеции. Говорят, он еще коммерцией занимается, заводики имеет. Какие точно — не знаю, Андрей Корнилович Люберов не мой клиент, и мне его денежные виды без надобности. Передача земель господину Люберову оформлена чин чином в этой бумаге, но главное содержится на словах. — Голос стряпчего стал торжественным. — Я могу засвидетельствовать, что господин Люберов поклялся своим словом передать вам по смерти друга своего и вашего батюшки пятьдесят тысяч рублей золотом, буде же отменен закон о майорате, а также если вы того пожелаете, вернуть вам в пользование означенные деревни за вычетом 40 тысяч. То есть вы получите с соответствующей бумагой подмосковные деревни, мызу Отарово, а также 10 тысяч.
— Pas faiblement! — прошептал Матвей, то есть «па феблема», что при подстрочном переводе означает: «Не слабо!»
— Поскольку сама суть завещания является секретной и передается на словах, то и разделение полученного наследства между вами и досточтимой сестрой вашей Клеопатрой Николаевной тоже не оформлено по всем юридическим правилам. Но имеется собственной рукой князя Николая Никифоровича написанная бумага, в которой означена воля покойного. Сей листок, ввиду тайности предприятия, хранится у меня отдельно. Извольте ознакомиться.
Матвей покорно взял бумагу, почерк отцовский был нетверд, видно, писано незадолго до смерти, когда рука ослабла.
— Вам причитается, — продолжал стряпчий, видно, он знал бумагу наизусть, — две трети наследуемого имущества, буде то в деревнях или в денежном изложении. Досточтимая Клеопатра Николаевна получает одну треть означенного наследства. Если возьмете вы имущество деревнями, то Клеопатра Николаевна получает мызу Отарово, вы же наследуете подмосковные деревни. Теперь задавайте вопросы.
Но Матвей вопросов не задавал, он сидел, ошалело глядя на бумагу, мысли его метались: он то благословлял родителя — «лучшего из отцов», то клял себя — «неблагодарнейшего из сыновей», то представлял, какую по получении денег заведет себе конюшню, приличный транспорт — первое дело… Пятьдесят тысяч — это же огромные деньги!
— Что Иван об этом знает? — спросил он наконец.
— Ничего. Все предприятие было оформлено в обход Ивана Николаевича, поскольку у покойного родителя вашего не было никакой уверенности, что братец ваш эти деньги не прикарманит.
— А мне показалось, что брат знает куда больше, чем вы думаете. Он мне сказал, что деревни проданы, а не проиграны. Смекаете?
— Не мог он об этом знать, — нахмурился стряпчий.
— Еще он говорил о моей беспутной жизни в Париже, мол, все деньги туда пошли. Про какие беспутства он толкует?
— Так… сплетни. Рассказывали про вашу дуэль из-за какой-то графини или маркизы, потом, что вы якобы драгоценности, кольца там… булавки снесли к ростовщику.
— Это кто же такое мог рассказать? — От негодования на щеках Матвея вспыхнули красные пятна, особенно обидно было, что все услышанное было правдой, и только диву можно было даваться, как эти сведения долетели до Москвы. — А что батюшка?
— Князь Николай Никифорович был выше любых толков. Но и услышь он о них, значения бы слухам не придал. Дело молодое! И вы об этом забудьте. Сейчас вам надо не отношения со старшим братом выяснять, а ехать в северную столицу, где господин Люберов обретается. Вот здесь на бумаге описано его местожительство: Васильевский остров, недалеко от храма Воскресения Христова.
— Спасибо вам, Епафродит Степанович.
— Удачи, князь.
По дороге домой Матвей уже трезво оценил положение. Клеопатре до времени он решил ничего не говорить. Сестра обрадуется, обнадежит жениха, ослепленный будущим богатством Капустный Лист начнет
