обрадовался, что мы вдвоем. Музыку включил, мы вина выпили. А затем он в такой раж вошел, возбудился, и… мы сразу оттуда сбежали. И я больше никогда… Павлик, я больше никогда так не стану делать… И тогда с ним тоже ничего не было.
– Где Офелия? – спросила Катя.
– Она там.
– Где там?
– Дома, у себя в комнате. Я хотела с ней поговорить, но она снова заперлась. Сказала, чтобы мы все оставили ее в покое.
Глава 57
РАЗ, ДВА, ТРИ…
Несколько оперативников остались в сторожке караулить задержанных. На Киселева пригрозили надеть наручники, но он затих.
Гущин и Катя побежали через сад к дому.
– Мы же все там обыскали, Федор Матвеевич, там никого.
– Мы не поднимались наверх.
Войти в этот темный пустой мертвый дом снова… Кате почудилось, что открывается не дверь входная, а плита могильного склепа.
С отчаянно колотящимся сердцем в груди она ринулась через холл к лестнице на второй этаж.
– Федор Матвеевич, скорее!
Грузный Гущин тяжело пыхтел, карабкаясь по ступенькам.
Коридор.
Темнота.
Пятно света.
– Офелия! – крикнула Катя.
В мертвом доме не отозвалось даже эхо. Лишь тень мелькнула и пропала в большом зеркале на стене, будто кто-то оттуда из зазеркалья приблизился, прильнул к стеклу с той стороны, словно к киноэкрану, чтобы попытаться различить происходящее.
Как мечутся эти двое в душном узком коридоре, как пятно света от жалкого фонаря шарит по стенам, упираясь в закрытые двери и пустые углы.
Тихо, тихо…
Не надо кричать…
– Офелия! – крикнула Катя.
Тихо, тихо… безмолвие, как петля, захлестнувшая горло, отчаяние, как кляп, забивший рот.
– Офелия!
Гущин распахивал двери комнат. Пустые, нежилые, чисто убранные гостевые спальни. И вот комната с розовыми обоями, с кроватью, застланной розовым атласным покрывалом, с мягким ковром и плюшевым медведем на тумбочке у изголовья.
– Ее тут нет, неужели сбежала?
– Федор Матвеевич, я, конечно, могу ошибаться, но это комната Гертруды, – Катя вышла в коридор, попробовала открыть дверь комнаты напротив.
Заперто.
– Офелия, открой!
Тихо, тихо… что же вы так кричите…
Не шумите, вы ведь все еще там, в просмотровом кинозале, и проектор стрекочет как мертвая цикада, и это всего лишь кино, хроника событий, чужих смертей, чужих страстей, чужой жизни, которую кто-то запечатлел, создал.
Не в назидание, нет.
Разве можно чему-то научиться у смерти?
– Федор Матвеевич, придется дверь ломать!
Полковник Гущин надавил на дверь плечом. Та не поддавалась. Тогда отойдя подальше, примерившись, нацелившись – раз, два, три – с разбега он ударил в дверь всем своим немалым весом, и замок, запертый изнутри, не выдержал.
Большое окно этой девичьей комнаты, где царил хаос и пахло рвотой, распахнуто настежь.
Освещенная луной возле окна, цепляясь рукой за подоконник, фигурка скорчилась на полу – словно зародыш в утробе, подтянув колени к животу.
– Офелия! – Катя бросилась к ней, подхватила ее.
Нет, нет, тихо, тихо… и даже сорок тысяч братьев… и сестер… и вся полиция в мире не может…
Тихо, тихо…
Почерневшее лицо, закушенные от боли губы.
И уже холодная… холодная как лед.
– Яд. Мертва уже несколько часов.
Свет фонаря, который Гущин, держа в руке, направлял на нее, внезапно стал шириться, расти, он был так ярок и ядовит – этот свет, что Кате невольно пришлось закрыть глаза.
Электричество зажглось. Аварию на подстанции ликвидировали.
Полковник Гущин выключил фонарь. Нагнулся и осторожно поднял с пола маленькую ампулу с отломанным концом, понюхал, посмотрел сквозь нее на свет лампы – на дне капля, пригодная для токсикологической экспертизы.
Катя увидела рядом с телом Офелии лист бумаги.
– Она оставила предсмертное письмо.
Потом, позже, подшитый в материалы уголовного дела в качестве решающего вещдока, этот листок бумаги, исписанный девичьим почерком, читали и перечитывали множество раз – розыск, прокуратура, следователь, эксперты-графологи.
Катю поразил сам почерк – сначала ровный и аккуратный, к концу он стал рваным, лихорадочным. Та, что писала письмо, торопилась его закончить, боясь не успеть.
Но она успела. Они все это прочли.
