Я сам не мог объяснить себе поведения милорда, и у меня явилась мысль, не искать ли причину этого странного припадка гнева в том, что он лишился рассудка. По моему мнению, после воспаления мозга, которое он перенес, милорд уже не приходил в вполне нормальное состояние, и поэтому мне и пришло в голову, не лишился ли он рассудка. Но, несмотря на то, что меня мучила эта мысль, миледи я об этом ничего не говорил, так как боялся ее огорчить.
— Как вам сказать, я даже не знаю, каким образом объяснить эту внезапную вспышку, — сказал я, — но дело не в этом, а теперь вопрос, как нам поступить? Оставить ли нам его одного или нет?
— Мне кажется, что его не следует тревожить, — сказала она. — Быть может, его натура требует в настоящее время полного спокойствия и полной тишины, в таком случае его беспокоить отнюдь не надо. Оставим его лучше одного, пусть он успокоится.
— Тогда мы сделаем вот как: я отправлю теперь это письмо, а затем вернусь к вам и посижу с вами, — сказал я,
— Пожалуйста, — сказала она.
Все послеобеденное время мы просидели вместе, большею частью молча, и сторожили дверь милорда. Мысли мои все время были заняты сценой, которую я видел поутру, и мне вспомнилось, что она имела удивительное сходство с тем видением, которое мне представлялось перед отъездом в Нью-Йорк. Я считаю долгом упомянуть об этом по той причине, что по этому поводу я слышал множество бессмысленных толков и читал даже рассказ об этом. Рассказ этот был напечатан, и моя фамилия красовалась на страницах книги, в которой об этом говорилось. Как в видении, которое представилось мне, так и в действительности было общего только то, что лорд сидел один в комнате, когда я вошел к нему, и что голова его лежала на столе, но в видении мне представлялось, что он встал и взглянул на меня таким взглядом, в котором выражалось полное отчаяние, тогда как на самом деле он взглянул на меня не печальным, а злым взглядом. Кроме того, комната, а равно и стол, представлявшиеся мне в видении, были совершенно не похожи на ту комнату и на тот стол, какие мне пришлось видеть в действительности. Вот то, что я теперь написал, сущая правда, а все вариации и вымышленные анекдоты по этому поводу — ложь. Но так как между видением, которое представлялось мне, и между действительностью было много общего, то это обстоятельство все- таки влияло на меня и приводило меня в крайнее смущение.
В продолжение всего послеобеденного времени я сидел с миледи в комнате и занимался своими мрачными думами. Ей я об этом ничего не говорил, так как ей и без моих разговоров было о чем думать, и я отнюдь не желал ее расстраивать.
Приблизительно часа через два после того, как мы уселись с миледи в соседней с милордом комнате и молчали, занимаясь своими грустными мыслями, миледи пришла в голову мысль позвать маленького Александра и велеть ему постучаться к отцу. Милорд отослал ребенка, но теперь уже совершенно спокойным голосом, так что я начал было надеяться, что его припадок гнева прошел.
Наконец когда наступил вечер и я зажег в той комнате, в которой мы сидели, лампу, милорд отворил дверь своей комнаты и стал на пороге. Свет от лампы был не настолько велик, чтобы я мог разглядеть его лицо, но по его голосу, когда он обратился ко мне, я понял, что ярость его прошла. Хотя в нем слышалось некоторое волнение, он звучал громко и решительно.
— Маккеллар, — сказал он, — снесите это письмо по адресу и отдайте его собственноручно тому человеку, на имя которого оно адресовано. Письмо это секретное и чрезвычайно важное. Не отдавайте его никому другому в руки, только тому человеку, к которому я вас посылаю.
— Генри, — спросила миледи, — ты, надеюсь, не болен?
— Нет, нет, — ответил он недовольным тоном, — нет, нисколько. Я только занят, чрезвычайно занят. Странное дело, что если человек чем-нибудь серьезно занят, то тотчас предполагают, что он болен. Пришли мне ужин в мою комнату, а также и бутылку вина. Ко мне придет один человек по делу, я жду его. Его ты, пожалуйста, прими, а для других меня дома нет. — И с этими словами он снова заперся в комнате.
Письмо это было адресовано на имя капитана Гарриса, некоего искателя приключений и человека, о котором было известно, что он раньше занимался морским разбоем, а в последнее время сделался торговцем, — он вел торговлю с Индией. Что милорд желал ему сообщить или что он мог иметь сообщить милорду, я положительно не мог понять, тем более что, как я отлично знал, милорд слышал еще очень недавно о каком-то грязном деле, в котором капитан Гаррис был замешан, и судебное следствие по этому делу было даже назначено, но по недостатку улик капитана оправдали.
Ввиду всего этого я с тяжелым сердцем отправился с письмом к капитану Гаррису, и поручение, которое дал мне милорд, привело меня в уныние.
Когда я вошел к капитану Гаррису, он сидел в своей комнате, в которой, между прочим, был отвратительный запах, за столом. На столе стояла зажженная свеча и пустая бутылка. Манеры у капитана были весьма грубые, как у отставного военного, но даже и в этих грубых манерах было что-то деланное, неестественное.
— Передайте милорду, что я буду у него через полчаса, — сказал он, прочитав письмо; а затем он имел нахальство, указывая на пустую бутылку, попросить меня, чтобы я принес ему другую бутылку ликера, так как весь его ликер вышел.
Хотя я шел домой очень быстрым шагом, капитан следовал за мной положительно по пятам. Он долго просидел у милорда. Петух пропел уже во второй раз, когда я из своего окна увидел, как милорд светил ему в то время, как он уходил. И милорд, и капитан были пьяны, это я заметил по тому, что когда они разговаривали, они как бы падали друг на друга.
На следующее утро после этого милорд ушел куда-то очень рано, предварительно захватив сто фунтов стерлингов. Я уверен, что он взял эти деньги, чтобы отдать их кому-нибудь, но, во всяком случае, мастеру Баллантрэ он их не снес, это я с достоверностью могу сказать, так как в продолжение всего утра ходил вокруг дома мастера, рассчитывая встретить там милорда.
С того дня, в который произошел вышеописанный случай, милорд вообще не показывался больше в городе, а если гулял, то только около своего дома, в том месте, где находились хозяйственные постройки, дальше же он никуда не ходил. Он сидел у себя в саду, разговаривал, как и прежде, с своей семьей, но не ходил уже ни разу в ту сторону, где жил мастер Баллантрэ. И так это продолжалось вплоть до нашего отъезда из Нью-Йорка. Капитан Гаррис также больше не показывался; я, по крайней мере, не видел его.
Меня очень мучила мысль о том, какое известие расстроило милорда до такой степени, что он оставил все свои прежние привычки и, так сказать, «скрывался» от света. По всей вероятности, известие было очень неприятное, если оно произвело на него такое сильное впечатление. Ясно, что памфлеты, которые ему были присланы, играли тут немаловажную роль. Я читал все памфлеты, которые попадались мне в руки; все они были настолько бессодержательны и, как все сочинения подобного рода, омерзительны, но в них ничего такого не было, что могло бы затронуть самолюбие такого высокопоставленного или знатного лица, как милорд. Политического в них также ничего не было, да милорд вообще настолько мало вмешивался в политические дела, что трудно было предположить, чтобы насчет него по этому вопросу мог быть составлен памфлет. Но как оказалось впоследствии, памфлет, который до такой степени расстроил милорда, он хранил у себя на груди, поэтому не мудрено, что я его не нашел. Там, на его груди, я нашел его после того, как он во время своего странствования по дикой стране умер, там мне удалось в первый раз увидеть и прочесть лживые, бессмысленные слова, с которыми какой-то клеветник-виг [11] обращается с воззванием к якобитам. То, что я прочел, было следующее:
