манерах, как невинно отчаивалась она, вы, вероятно, тоже сказали бы ей ваше имя. Она повторила его за мной.
— Я всю мою жизнь буду молиться за вас, — сказала она. — Ложась спать, я каждый вечер буду вспоминать вас, повторяя ваше имя.
Наконец, мне удалось заставить ее рассказать ее историю. Мои ожидания оправдались. Я услышал рассказ о школе, о саде, обнесенном стеной, о фруктовом дереве, скрывавшем скамейку, о встречах в церкви, об обмене цветами и обетами через садовую стену, о безумной подруге, служившей посредницей, о карете, запряженной четверней, о быстром и полном разочаровании маленькой юной беглянки… И теперь уже ничего нельзя сделать! В заключение она сказала, заливаясь слезами: «О, виконт де Сент-Ив! Кто бы подумал, что я могу быть таким слепым, гадким ослом!»
Мне следовало еще раньше сказать вам, что нас нагнали два форейтора, Роулей и мистер Беллами, то есть спутник мисс Гринсливс (однако я совершенно не помню, когда они подъехали к нам). Четыре наездника составляли что-то вроде нашего кавалерийского эскорта; они то скакали впереди кареты, то позади нее: Беллами время от времени подъезжал к окну и принуждал нас вступать с ним в разговор. Он слышал такие неласковые ответы, что я готов был пожалеть бедняка, особенно вспоминая, с какой высоты он упал, как недавно мисс Гринсливс бросилась к нему в объятия, пылая румянцем, сгорая от любви. Ну, судьба обыкновенно поражает людей недостойных. Теперь Беллами служил законным предметом моего сожаления и привлекал к себе насмешки своих кучеров.
— Мисс Дороти, — спросил я, — вы желаете избавиться от этого человека?
— О, если бы это было возможно! — вскрикнула она. — Конечно, только не прибегая к насилию!
— Понятно, — ответил я, — отделаться от него не трудно. Мы в цивилизованной стране; этот человек преступник…
— Никогда, ни за что! — горячо сказала Дороти. — И не помышляйте об этом. Несмотря на все его заблуждения, он не преступник, я знаю это!
— Во всяком случае, он не прав перед законом, — проговорил я.
Заметив, что наши верховые порядочно опередили нас, я окликнул моего кучера и спросил у него, как зовут ближайшего судью в этой местности и где он живет? Кучер сказал мне, что архидиакон Клитеро считается крайне уважаемым лицом, что к его усадьбе ведет проселок, очень недалеко оставшийся за нами, что его дом стоит всего милях в двух от большой дороги.
— Отвезите туда эту леди, пустите лошадей вскачь.
— Слушаю, сэр, — ответил возница, — как вам будет угодно.
Невероятно скоро он повернул лошадей, и мы понеслись к югу.
Верховые быстро заметили этот маневр и последовали нашему примеру. Они скакали, до нас доносились их неясные крики. Прекрасная, приличная картина, в которой фигурировала карета с эскортом верховых, в мгновение ока превратилась в нечто вроде шумной травли. Без сомнения, форейторы и мой прелестный плут были бескорыстными актерами в этой комедии, они скакали ради удовольствия спорта, рты их улыбались, они размахивали шляпами и кричали, что кому вздумается: «Держи, держи! Стой, вор! Бродяга, разбойник!». Не то было с Беллами. Едва заметив, что мы переменили направление, он так резко повернул свою лошадь, что бедное животное чуть не упало затем Беллами погнал своего скакуна что было духу. Когда он подъехал поближе, я увидел, что смертельная бледность покрывала его лицо, и что он держал в руке пистолет. Я обернулся к молоденькой девушке, недавно еще бывшей его невестой, но теперь переставшей быть ею. Она отшатнулась от окна и нагнулась ко мне.
— О, не дайте ему меня убить! — воскликнула она.
— Не бойтесь, — ответил я.
Лицо Дороти исказилось от ужаса, инстинктивным движением ребенка она ухватилась за меня своими ручками. Карета внезапно подскочила; при этом мои ноги отделились от пола экипажа, и вскоре мы с Дороти снова упали на сидение. Почти в то же мгновение голова Беллами заглянула в окно, которое маленькая мисс оставила открытым.
Вообразите следующее положение: малютка и я падаем или только что упали на сидение, откинувшись назад и представляя собой крайне странную, двусмысленную картину. Карета бешено несется вдоль большой дороги, покачиваясь на выбоинах…
Голова, рука и пистолет Беллами очутились в карете, но так как его конь скакал еще быстрее, нежели мои лошади, ему почти в то же мгновение пришлось отшатнуться назад. Все это произошло в течение одной секунды. Однако исчезая из окна кареты, отвергнутый жених послал нам пистолетную пулю; нечаянно или нарочно выстрелил Беллами — я не знал и никогда не узнаю этого, он же, вероятно, теперь забыл обо всем, что случилось в тот день… Полагаю, что Беллами хотел только напугать нас и принудить остановиться. Когда раздался выстрел, маленькая мисс жалобно закричала; Беллами, вероятно, решив, что он ранил ее, соскочил с лошади, точно преследуемый фуриями, перепрыгнул через изгородь и необычайно быстро исчез из виду.
Роулею хотелось броситься за Беллами, но я удержал его, считая, что мы отлично отделались от бешеного человека, поплатившись только царапиной на моем плече и отверстием в левой стенке малиновой кареты. Теперь мы более приличным образом продолжали наш путь к архидиакону Клитеро. Благодарности маленькой мисс не было пределов. Вся эта драматическая сцена и то, что ей было угодно называть моей раной, вызвали ее безграничное восхищение. Она непременно хотела перевязать мое плечо своим носовым платком и со слезами оказала мне эту услугу. Я охотно отказался бы от ее нежностей, так как не люблю, чтобы меня ставили в смешное положение. К тому же пуля только едва задела меня, и на моем плече остался знак не глубже кошачьей царапины. Говоря правду, я охотнее поручил бы заботливости мисс Гринсливс мой рукав, гораздо сильнее пострадавший при этом столкновении, однако я был слишком благоразумен, чтобы начать разочаровывать мою спутницу. Мысль о том, что ее спас герой, раненый при столкновении с отвергнутым женихом, и что она перевязала рану храбреца своим носовым платком (который даже не мог покраснеть от крови!), поднимала ее в своих собственных глазах; мне чудилось, что я слышу, выражаясь слогом знаменитой миссис Радклиф, как она рассказывает это приключение своим школьным подругам.
Вскоре показалось жилище архидиакона. Подле подъезда его дома стояла карета, запряженная четверкой взмыленных лошадей; экипаж отъехал, чтобы дать нам место. В ту минуту, как мы вышли из кареты, из дома появился высокий священник, за которым шел маленький румяный человечек с упрямым выражением лица, он в сильнейшем волнении размахивал над своей головой свертком бумаги. Завидев толстяка, Дороти бросилась перед ним на колени с жаркой трогательной мольбой, она уверяла его, что вполне исцелилась, горько раскаивается в своем непослушании и просит его простить ее. Вскоре я увидел, что ей нечего бояться излишней суровости со стороны мистера Гринсливса. Он выказал большую любовь к дочери, говорил громко, осыпал Дороти ласками и проливал обильные слезы.
Чтобы сделать свое положение более ловким, а также с целью уехать, как только это окажется возможным, я стал расплачиваться с форейторами Беллами. Они не имели права предъявлять мне никаких претензий, только одно обстоятельство могло касаться их: я был беглецом, но этого они даже не подозревали. Худшая сторона фальшивого положения заключается в том, что для человека, попавшего в него, возбужденное им чувство благодарности превращается в опасность. В подобных случаях вам не следует порождать неудовольствие против себя, но вы не должны также и оставлять на своем пути чересчур благодарных людей. Однако все, что произошло в этот день, было страшно неожиданно и сильно напоминало пятый акт мелодрамы, театральную развязку с выстрелами, похищением почтовых лошадей и так далее, а потому я видел, что замять дела невозможно. Казалось очевидным, что в кухнях и людских гостиниц миль на тридцать кругом станут долго толковать о нашем бегстве. Мне оставалось только постараться сделать благодарность форейторов по возможности менее опасной для меня, то есть дать им столько, чтобы они не могли ворчать, но в то же время не так много, чтобы моя щедрость вызвала желание похвастаться подачкой. Я принял слишком поспешное и неумное решение. Один из кучеров от удовольствия поплевал себе на руки, другой, в порыве внезапного благочестия, стал с жаром просить Бога благословить меня. По-видимому, готовилась демонстрация, и я уже начал подумывать об отъезде, велев моему мнимому кучеру Роулею приготовиться. Я снова поднялся на террасу и со шляпой в руке подошел к мистеру Гринсливсу и архидиакону, говоря:
— Надеюсь, вы извините меня за мой поспешный отъезд, но я считаю, что мне не годится нарушать
