приятную сцену семейных излияний, которую я подготовил до известной, очень маленькой степени.
Мои слова вызвали целую бурю.
— До известной степени, сэр! — закричал Гринсливс. — Что вы говорите, мистер Сент-Ив! Я знаю, кого мне следует благодарить за то, что моя дорогая вернулась ко мне, и за ее спасение от этого негодяя! Пожмите мне руку, да крепче, сэр! Конечно, вы француз, но вы порядочный, хорошо воспитанный человек, ей-Богу. Ей-Богу, сэр, я ни в чем не откажу вам, попросите вы хоть руку моей Долли, ей-Богу!
Он кричал это очень громко; казалось удивительным, что из такого маленького тела мог вылетать такой мощный голос. Слуги, вышедшие из дому и стоявшие вокруг нас на террасе, слышали каждое слово, благодарные речи отца Долли долетали также до Роулея и до пятерых кучеров, ожидавших внизу. Чувства, выраженные Гринсливсом, разделялись большинством, какой-то осел, которого дьявол хотел сделать моим врагом, предложил прокричать в мою честь троекратное ура, и все охотно приняли это предложение. Может быть, было лестно слышать, как мое имя отдавалось в горах Вестморлэнда, но это не представлялось мне удобным в то время, когда (как я твердо верил) объявления полиции обо мне расходились во все стороны со скоростью ста миль в день.
Однако и тем дело еще не окончилось. Архидиакон непременно пожелал хорошенько познакомиться со мной и угостить меня своим вест-индским хересом. Меня провели в большую прекрасную библиотеку и представили жене Клитеро. Пока мы, сидя в библиотеке, распивали херес, на террасу вынесли эля. Говорились спичи, пожимались руки, по собственному желанию Гринсливса маленькая мисс поцеловала меня на прощанье, общество вышло за мной на террасу. Пока карета не скрылась у них из виду, все эти люди махали шляпами и платками, кричали мне напутственные пожелания, их голоса так и отдавались в окрестных горах.
Эхо гор тихонько шептало мне на ухо: «Глупец, глупец, ты погубил себя!»
— Очевидно, они узнали ваше имя, мистер Анн, — сказал Роулей, — только теперь уже я не был виноват.
— Это произошло вследствие одной из тех случайностей, которые никак нельзя предусмотреть, — проговорил я с чувством достоинства, хотя в это мгновение совершенно не ощущал его. — Меня узнали.
— Кто же именно, мистер Анн? — спросил мой мошенник.
— Это бессмысленный вопрос; не все ли равно кто? — ответил я.
— О, нет! — вскрикнул Роулей. — Я говорю, мистер Анн, сэр, славная вышла каша, правда? Мне кажется, теперь весь вопрос в вознице…
— Я не понимаю вас, Роулей.
— Я хочу сказать, что должны мы сделать вот с этим человеком? — спросил мальчик, указывая на кучера, заштопанные панталоны которого то показывались, то скрывались в такт лошадиной рыси. Утром вас при нем называли мистером Раморни. Я очень внимательно следил за тем, чтобы не проговориться, может быть, вы заметили это? Теперь же он слышит, что ваше имя мистер Сент-Ив. А что он услышит далее? Вот это соображение беспокоит меня. Мне кажется, будто подобное положение совсем не stratégie, как говорится по-французски.
— Parbleu, — крикнул я, — оставьте вы меня в покое! Мне нужно подумать. Вы даже не подозреваете, как ваша постоянная идиотская болтовная мне надоедает!
— Прошу извинения, мистер Анн, — проговорил мальчик и через мгновение прибавил: — Вам не угодно будет заняться со мной французским языком, мистер Анн?
— Нет, — ответил я, — играйте на флажолете.
Он последовал моему совету, как мне показалось, с оттенком иронии.
Сознание собственной неправоты превращает нас в трусов. Мысль, что я вел себя глупцом, тяготила меня, воспоминание о наделанных мною промахах заставляло меня избегать взгляда моего слуги- полуребенка, в невинных звуках его дудочки я слышал себе оскорбление.
Я снял сюртук и принялся по-солдатски зашивать его. Ничто более шитья не возбуждает способности думать, особенно в затруднительных случаях жизни. И вот мало-помалу в голове моей просветлело: прежде всего мне следовало отделаться от малиновой кареты; я решил на следующей же станции продать ее за какую бы то ни было цену. «Мы с Роулеем, — думалось мне, — отправимся пешком и, отойдя на достаточно большое расстояние, снова возьмем новые имена и сядем в какой-нибудь дилижанс, идущий в Эдинбург. Столько беспокойства и труда, столько опасности, столько издержек и потери времени из-за излишней болтливости с маленькой девушкой в синем платье!»
ГЛАВА XXIV
Содержатель почтового двора в Киркби-Лонсделе
В моей душе жил один идеал, к которому я до известной степени несколько раз приближался. Я и Роулей, двое прекрасно одетых, живых молодых людей с блестящими глазами, выходим из малиновой кареты проворно и весело, точно пара аристократических мышек. Мы занимаемся только нашими собственными делами, разговариваем только между собой, выказывая при этом прекрасное воспитание. Мы с видом приличных, несколько озабоченных путешественников проходим через маленькую толпу, стоящую у дверей, в нас видно безобидное высокомерие, которое я копирую с лучших английских образцов; в конце концов мы исчезаем в гостинице, и нас сопровождает зависть и восхищение присутствующих; мы кажемся образцовыми господином и слугой, совершенствами во всех смыслах. Малиновая карета подъехала к гостинице в Киркби-Лонсдель, и я с тяжестью на сердце подумал, что нам предстоит проделать эту маленькую комедию в последний раз. Увы, если бы я знал, как неудачно пройдет она!
Относительно форейторов Беллами я выказал неблагоразумную щедрость. Теперь мой собственный кучер в штопаных панталонах смотрел на меня жадным взглядом и протягивал ко мне руку. Очевидно, он ожидал, что я дам ему на водку необычайно большую сумму. Я подумал о том, что мы ехали то в одну, то в другую сторону и тем удлинили путь, которым он взялся провезти нас; я принял в соображение воинственный характер моего столкновения с Беллами, вспомнил, какой дурной пример показал я кучеру в доме архидиакона, и потому решил, что мне следует дать ему сумму побольше. Но вопрос о деньгах на водку — дело крайне щекотливое, в особенности для иностранца: не доплатишь — покажешься скрягой, дашь на один шиллинг больше, чем следовало, и твоя щедрость станет подозрительной, примет вид платы за молчание. Еще находясь под свежим впечатлением сцены, происходившей у архидиакона, и думая о том, что теперь я скоро отделаюсь от ответственности, которую малиновая карета навлекла на меня, я положил в руку кучера пять гиней, но эта сумма только разожгла его корыстолюбие.
— О, сэр, не воображайте, что вы одурачите меня, дав мне такую сумму. Мне ведь пришлось-таки повозиться с вами! — крикнул он.
Дать ему больше не годилось, я чувствовал, что в этом случае я стал бы басней всего Киркби- Лонсделя. Поэтому я взглянул на него сурово, но все еще не переставая улыбаться, и сказал твердым голосом:
— Если вам не нравятся мои деньги, отдайте их назад.
Кучер с быстротой фокусника спрятал гинеи и принялся, как низкий бродяга, осыпать меня бранью.
— Как вам будет угодно, мистер Раморни, или мистер Сент-Ив, или как там будет ваше благословенное имя! Вот, — обратился он к конюхам, — вот в чем было дело. Очень приятное дело, нечего сказать! Беру я этого благословенного господинчика — он называет себя одним именем, и через некоторое время оказывается, что он
Затем выражения кучера стали уже до того сильны, что я пропускаю их.
Я смотрел на Роулея: он еле стоял на месте — еще минута, и юноша сделал бы наше положение до крайности смешным, вступив в драку с кучером.
— Роулей! — сердито крикнул я.
