сначала поведать вам о перемене в судьбе Пинкертона, которая и послужила мне извинением.
Спустя неделю после пикника, на котором он был с мисс Мэми, Пинкертон признался мне в своих чувствах. На основании того, что мне пришлось наблюдать на пароходе, — где, как мне показалось, Мэми не спускала с него своих светлых глазок, — я ободрил робкого влюбленного; в следующий же вечер он пригласил меня к своей невесте.
— Вы должны подружиться с ней, Лоудон, как всегда дружили со мной, — сказал он патетически.
— Говоря неприятные вещи? Сомневаюсь, чтобы этим способом можно было заслужить расположение молодой леди! — воскликнул я. — Со времени пикников я приобрел кое-какой опыт.
— Да, вы ведете их блистательно; не могу выразить, как я восхищаюсь вами! — воскликнул он. — Не то, чтобы она нуждалась в этом; она обладает всеми преимуществами. Бог знает, чем я мог заслужить ее расположение. О, какая ответственность для грубого малого, к тому же не всегда правдивого!
— Бодрее, старина, бодрее! — сказал я.
Но когда мы пришли в пансион Мэми, он представил меня ей почти со слезами.
— Вот, Лоудон, Мэми, — были его слова. — Я желал бы, чтобы вы полюбили его; он человек великой души.
— Вы, конечно, не незнакомец для меня, мистер Додд, — сказала она любезно. — Джемс не устает расхваливать вашу доброту.
— Дорогая леди, — сказал я, — когда вы получше узнаете нашего друга, вы будете снисходительно относиться к его горячему сердцу. Моя доброта заключалась в том, что я позволял ему кормить, одевать и содержать меня, когда у него самого едва хватало средств. Если я теперь жив, то обязан этим ему; ни у кого еще не была такого нежного друга. Вам следует хорошенько заботиться о нем, — прибавил я, положив руку ему на плечо, — и держать его в порядке, потому что он нуждается в этом.
Пинкертон был очень тронут этой речью, а также, боюсь, и Мэми. Я согласен, что мое заявление было бестактно. «Когда вы получше узнаете нашего друга», — было неудачно сказано; и даже «держать его в порядке, так как он нуждается в этом», — можно было принять за оскорбление. Но спрашиваю, вполне полагаясь на ваше суждение: разве общий тон был «покровительственный»? Если таков был приговор леди, то я не могу винить в этом ни себя, ни ее; я могу только предположить, что Пинкертон уже прожужжал бедняжке уши моим именем; так что явись я хоть с песнями Аполлона, она все же была бы недовольна.
Таким образом два обстоятельства указывали на Париж: Джим собирался жениться и, следовательно, менее нуждался в моем обществе; я не понравился его невесте, и, следовательно, мне, пожалуй, лучше было удалиться. Однажды вечером я поделился этими мыслями с моим другом. Это был великий день для меня: я только что положил в банк мои пять тысяч катомоунтских долларов; и, так как Джим наотрез отказался от акций, то риск и прибыль были мои и я отпраздновал это событие портером и бисквитами. Я начал с заявления, что если мой проект внесет какое-либо затруднение или беспорядок в его дела, то ему стоит только сказать слово, и он больше не услышит о нем. Он лучший и вернейший друг, какой когда-либо был или будет у меня; и странно было бы, если бы я отказывал ему в услуге, которая ему необходима. В то же время я желал бы, чтобы она была действительно необходима, так как я недоволен своей жизнью. Я как будто не у себя дома: все мои истинные интересы влекут меня в другое место. Я должен напомнить ему, кроме того, что он собирается жениться, что у него будут новые интересы, и что слишком тесная дружба между нами может даже оказаться неприятной для его жены.
— О, нет, Лоудон; я чувствую, что вы ошибаетесь, — перебил он горячо, — она ценит ваши достоинства.
— Тем лучше, если это так, — заметил я и продолжал доказывать, что наша разлука не будет продолжительной; что, судя по ходу дел, он может рассчитывать через два года присоединиться ко мне с состоянием, правда, незначительным для Соединенных Штатов, но крупным на французский масштаб; что мы можем соединить наши средства и купить дом в Париже для зимнего сезона и дачу в Фонтенбло для летнего и счастливо воспитывать маленьких Пинкертонов, как практических артистов, вне атмосферы денежной наживы Запада.
— Позвольте же мне уйти, — заключил я, — не как дезертиру, а как передовому Пинкертоновского отряда.
Так я рассуждал и доказывал, не без волнения, а друг мой сидел против меня, подперев подбородок рукой и храня молчание (кроме приведенного выше случайного замечания).
— Я думал об этом, Лоудон, — сказал он, когда я закончил. — Мне это тяжело, не стану отрицать, — я такой жалкий себялюбец! Я думаю также, что это смертельный удар для пикников; нельзя же отрицать, что вы были их сердцем и душой, с вашим жезлом и вашими галантными манерами, с вашим остроумием, юмором, любезностью и умением распространять вокруг себя как бы атмосферу общественного оживления. Но при всем том вы правы и должны ехать. Вы можете рассчитывать на сорок долларов в неделю; а если Динью-Сити, один из естественных центров этого штата, хоть сколько-нибудь оправдает мои ожидания, эта сумма, пожалуй, удвоится. Но сорок долларов — это во всяком случае; а ведь два года тому назад вы чуть было не дошли до нищеты.
— Я
— Да, эти скоты не дали вам ничего, и теперь я рад этому! — воскликнул Джим. — Вы возвращаетесь с торжеством, и я его участник! Подумайте об учителе и о бездушном Мейнере! Да, пусть только афера с Диньюити удастся, и вы можете отправляться; а через два года — день в день, я встречусь с вами в Париже, С Мэми под ручку, да благословит ее Бог!
Мы болтали на эту тему глубоко за полночь. Я так радовался моей вновь обретенной свободе, а Пинкертон так гордился моим триумфом, так был счастлив моим счастьем, так восхищался своей женой, а комната так переполнилась воздушными замками и коттеджами в Фонтенбло, что нет ничего удивительного, если сон бежал от наших глаз, и на конторских часах пробило три, прежде чем Пинкертон развернул механизм своего патентованного дивана.
ГЛАВА VIII
Видные лица города
Обычно смотрят на жизнь так, как будто бы она точно делится на две половины (подобные сну и бдению) — область развлечения и область дела, совершенно обособленные друг от друга. Деловая сторона моей карьеры в Сан-Франциско была теперь устроена; я приближаюсь к главе о развлечениях; и окажется, что то, и другое играет приблизительно равную роль в истории Крушителя — джентльмена, появление которого теперь можно ожидать.
При всех моих занятиях шесть послеполуденных отдыхов и два или три случайных вечера оставались в моем распоряжении каждую неделю: обстоятельство, особенно приятное для иностранца в необыкновенно живописном городе. Из «Парижского Любителя», как я называл себя когда-то, я превратился (или опустился) в берегового бродягу, в зеваку на пристанях, в посетителя глухих закоулков, в искателя знакомств с эксцентричными людьми. Я посещал китайские и мексиканские игорные притоны, германские тайные общества, гостиницы для моряков и самые сомнительные и опасные вертепы. Я видел грязные мексиканские руки, пригвожденные к столу ножом за плутовство, матросов (когда цена крови поднималась высоко), сбитых с ног на модной улице и уносимых без чувств на судно, где не хватало рук, обмен выстрелами, после которого дым (и компания) вылетали из дверей салонов. Я слышал хладнокровных поляков, рассуждавших о наилучшем способе сжечь дотла Сан-Франциско; разгоряченных мастеровых и мастериц, галдевших на трибуне в Сандлоте; и самого Кэрни, объявлявшего подписку на сооружение виселицы, называвшего фабрикантов, которые украсят ее своими качающимися телами, и читавшего вслух восхищенной толпе телеграмму о присоединении какого-то члена магистратуры штата; причем все эти приготовления к пролетарской войне разом сходили на нет и улетучивались при одном имени мистера Колемана. Стоило только этому льву Виджилянтов [21] подняться и тряхнуть гривой, чтобы галдящая чернь умолкла. Я не мог не дивиться на этого странного человека, по- видимому, частное лицо, купца, ничем не выделявшегося по образу жизни и тем не менее внушавшего
