желтоватый, словно он страдал печенью. У него был вид доброго, приветливого, чуть усталого человека, и это впечатление портили только глаза: ярко-синие, они не выражали никаких чувств, смотрели бесстрастно, отсвечивая холодно, как драгоценные камни.
— Хорошо, — снова подавленно произнес Булочкин, — пойдемте…
— Вам уже пора умыться и позавтракать, — с дружеской непринужденностью продолжал Макс, — там приготовлено все. Программу вашего дня вы всегда будете составлять сами. Ваше пребывание у нас должно быть приятным и увлекательным. Идите рядом со мной, и пусть ничего из того, что может встретиться на пути, не вызывает у вас чувства опасности. Конечно, мы могли бы избавить вас от неприятных мыслей и ощущений, но ведь вы категорически против любого вмешательства в то, что вы, на Земле, называете психикой, мозгом, индивидуальностью, личностью…
— Да. Да, — сказал Булочкин.
Они остановились перед бледно-розовой стеной, из которой во многих местах выступало причудливое и разнообразное что-то, и в стене, незаметно для глаз, открылся вход во что-то, напоминающее небольшое помещение, как будто бы трапециевидное, а может, прямоугольное или овальное.
— У вас на Земле это называется лифт, эскалатор, автомобиль, самолет… — транспортное средство, то есть приспособление для перемещения на определенные расстояния, — пояснил Макс. — Войдемте.
Они вошли и тут же вышли.
— Ну вот вы и дома, — широко улыбнулся робот. — Вот мы и приехали.
Булочкин стал рассеянно оглядываться. Да, теперь они действительно стояли в совсем другом месте. Все здесь было настолько другим, что он на секунду закрыл, а потом снова открыл глаза. Он и Макс стояли за порогом обыкновенной, хотя и слишком просторной прихожей, под ногами у них лежала обыкновенная пестрая циновка из крашеной рисовой соломы, а на ней — две пары коричневых замшевых шлепанцев, на стене висело большое зеркало в ореховой раме, на полочке под ним лежала желтая пластмассовая расческа. Через раскрытые двери в гостиную, на циновку падала полоса веселого солнечного света. Булочкин посмотрел в растворенные двери и увидел пол, застланный серо-зеленым ковром, стол, на котором стояла ваза с цветами, красные занавеси на широком окне, угол то ли тахты, то ли дивана…
— Ну, вот вы и дома, — широко улыбаясь, повторил Макс. — Пойдемте, я покажу вам здесь все. — И с радушием, даже с тихой гордостью, он стал водить по оказавшейся огромной квартире, показывая, где рабочий кабинет и где столовая, плавательный бассейн, финская баня, спальня, зал, в котором они вдвоем смогут сыграть в теннис, и где комната, в которой под тихую музыку можно сыграть партию в шахматы…
— А теперь, пока вы будете умываться и чистить зубы, я приготовлю завтрак, — подводя черту под экскурсией, сказал Макс.
— Да, — машинально кивнул Булочкин. Он напряженно, но словно бы занятый чем-то другим, смотрел на улыбающееся лицо робота, его выпуклый лоб, пересеченный тонкими морщинками, на красивые и холодные глаза, потом медленно повернулся и пошел, бесшумно ступая по мягкому ковру, в туалетную комнату. Он все делал неторопливо, чувствуя тяжелую физическую усталость, словно шел, пробивался, спешил неведомо куда из последних сил и вот — достиг финиша. Не цели — финиша; непонятно какого…
Он долго мыл руки, чувствуя, как от вспененного мыла поднимается тонкий запах земляники; рассеянно, отстраненно смотрел, как падает на трущие друг друга ладони прозрачная струя воды, потом вяло тряхнул кистями рук и, помедлив, достал из шкафчика футляр с зубной щеткой. Она выглядела абсолютно стандартной, как и футляр, он даже повертел ее, будто надеясь увидеть выдавленное в пластмассе «Ц. 22 к.», но хотя не увидел, все равно еще долго вертел ее в ладонях, рассеянно глядя в одну точку. Потом, очнувшись, он поднял голову и посмотрел в зеркало. Из ясной глубины его, зрачки в зрачки, на него смотрел он сам, но Булочкин не сразу понял это. Словно чужое, рассматривал он свое лицо, и Булочкин из зеркала рассматривал его тоже пристально, тяжело и отчужденно. Булочкин всматривался, отмечал впалость щек, успевшую пробиться щетину, общее выражение усталости, придавленности, ошеломленности, и некоторое время он видел только это. Но нет, было еще выражение в его лице, и, вновь всмотревшись, он вдруг понял, что так выглядит лицо человека, который принимает или ощущает необходимость принять какое-то важное решение.
Он долго чистил зубы, временами не понимая, что именно делает, потом тщательно умыл холодной водой лицо, осторожно промакнул его полотенцем.
— А я уже заждался вас, Олег Юрьевич, — улыбнулся Макс. В его словах не было и не могло быть и тени укора, но Булочкин искоса пристально взглянул на него, и в сочетании с бесстрастными холодными глазами, улыбка Макса заставила его вздрогнуть.
— Прошу, все давно готово, — указал Макс на стол. — Ведь вы предпочитаете, чтобы пища имела привычный земной вид, не так ли?
— Мне все равно, — сдержанно ответил Булочкин.
— Как, вкусно? — поинтересовался Макс, когда Булочкин дожевал кусок котлеты.
Булочкин сдержанно и угрюмо кивнул.
— Как звали этих шестерых? — спросил он, когда Макс стал ловко наливать ему в чашечку кофе. — Я имею в виду шестерых с корабля, доставившего меня сюда.
— Их имена ничего вам не скажут. У всех орионян очень труднопроизносимо то, что вы называете именем. У доставивших вас астронавтов тоже были слишком труднопроизносимые имена.
— Почему — «были»? — пролив кофе, спросил Булочкин.
— Их уже нет, — с вежливым сожалением ответил робот. — Срок их жизни истек. А что вы хотели от них? Может устроить вам встречу с кем-то другим?
— Нет, благодарю… — сказал Булочкин. Он снова пристально посмотрел на Макса и вдруг, неожиданно для себя, произнес:
— Вообще-то… я бы хотел побыть немного один.
— Хорошо, — послушно согласился Макс.
На самом верху чего-то исполинского и невообразимого была сделана смотровая площадка, вид оттуда открывался на все стороны. Ее сделали специально для Булочкина, едва он сказал Максу о желании посмотреть на Центр с высоты, и, специально для Булочкина, обнесли высокими, по грудь, перилами.
— Где мы находимся сейчас? — подавленно спросил Булочкин, когда они с Максом неожиданно оказались на смотровой площадке.
Макс принялся подробно и охотно объяснять, но Булочкин тут же отвернулся и, не слушая, пошел к перилам. Все равно бы он ничего толком не понял, даже если бы Макс объяснял еще доходчивее и подробнее и не несколько минут, а несколько часов. Бесполезно было спрашивать и бесполезно было объяснять. Лишь приложив громадные усилия и затратив годы, он смог бы понять только самое общее из того, что его окружало, и в самых общих чертах. Но за эти годы то, что он начал бы постигать, изменилось бы настолько разительно, что совершенно не соответствовало бы его представлениям о нем. Булочкин уже ясно понимал это, но Макс не хотел понимать, или делал вид, что не понимает.
Положив согнутые в локтях руки на перила и опершись грудью, Булочкин подумал, что если бы привезти с какого-то затерянного в океане острова в современный крупный вычислительный центр аборигена, прожившего всю жизнь в хижине из пальмовых листьев, проходившего по зарослям в юбке из пучков травы, который и огонь-то добывал, вращая между ладонями круглую палочку, вставленную в лунку в деревянной колоде… привезти, начать его водить по залам, объяснять назначение вычислительного центра, принципы действия и схемы ЭВМ, устроить ему лекцию по кибернетике с отступлениями в высшую математику и квантовую радиоэлектронику, то этот абориген был бы все-таки в гораздо лучшем положении, чем оказался здесь он.
Место, на котором Булочкин стоял теперь, было самым высоким в этом районе Центра, но вот вдалеке, прямо перед Булочкиным, на его глазах поднималось, ползло вверх что-то еще более исполинское и невообразимое. Он смотрел на неисчислимые, непонятные, до сих пор не охватываемые его воображением, не укладывающиеся в его сознание сооружения, громоздившиеся на всем пространстве вокруг, теряющиеся в фиолетовой дымке у горизонта, и чувствовал, что никогда ничего здесь не поймет, что он измотан этим на каждом шагу встречающимся, непонятным и непостижимым, что последнее время он
