тот момент, когда он несколько минут тому назад испуганно отпрянул от перил, он посчитал, что нашел этот выход. Макс понял: теперь модификация уже неизбежна. Человеку было трудно принять такое решение, но если он его все-таки принял — то теперь будет стремиться осуществить, и чем больше будет преград — тем упорнее и изощреннее будет стремиться.
Макс выпрямил ладонь и поднял правую руку на уровень плеча. Из указательного пальца вырвалась тонкая, как игла, и такая же острая струйка специального препарата. Булочкин на секунду замер, потом сразу обмяк и медленно сполз на серо-голубое покрытие смотровой площадки.
Макс подошел, легко и бережно поднял человека и осторожно понес его ко входу в транспортное устройство…
СВИДАНИЕ
— Ну, как будто бы все… — устало потирая лоб, сказал Иван Семенович, когда возвращался с Кукиным из объединенной бухгалтерии отдела культуры. — Да!.. — будто споткнулся вдруг он. — Надо сразу же отвезти рюкзаки на вокзал, сдать в камеру хранения: зачем таскать их туда-сюда? Сможешь?
— А что тут «мочь»? — удивился Кукин.
Рюкзаки были пустяком. Главная проблема для Кукина заключалась в том, чтобы не опоздать на первую электричку до Межирова. Электричка отправлялась в шесть пять, а первый автобус из села, где жил Кукин, в шесть тридцать; в этом и была проблема.
Придерживая в троллейбусе до отказа набитые рюкзаки, Кукин пришел к выводу, что у него есть только два варианта: или остаться в городе, протомиться до утра на вокзале, или поехать домой, поспать, а в час-два ночи выйти на дорогу ловить попутку.
Ему не раз приходилось ночевать на вокзалах, и теперь, только подумав о духоте и людском мельтешении в залах ожидания, о назойливом электрическом свете и обязательном потряхивании за плечо сержанта милиции как раз в том момент, когда, наконец, начинаешь засыпать, Кукин выбрал второй вариант.
Дома никого не было: жена с сыном уже неделю гостила у своей матери.
Кукин медленно, подолгу останавливаясь перед окнами, побродил по тихой, кажущейся пустой квартире, ожидая, когда вскипит чайник, потом поел и решил часов пять поспать.
Он чувствовал усталость, вымотанность предотъездными хлопотами, но почему-то не спалось. Кукин подумал и с досадой догадался о причине: надо было ложиться сразу, а пока ждал, когда закипит вода в чайнике, ел, пил крепкий чай — на смену ватной усталости пришло то, что называют «вторым дыханием»; так с ним бывало не раз. Все же Кукин остался лежать, решив с обычной рациональностью: «Если не хочет отдыхать голова — пусть отдохнет хоть тело: и это уже кое-что…»
Он лежал, рассеянно глядел в угол, в котором успело примоститься несколько мохнатых от пыли паутинок, и перед его мысленным взглядом то вяло, то ярко и отчетливо проходили случайные воспоминания, события нынешнего дня — порой пустейшие, не имеющие к Кукину никакого отношения: уличные и транспортные сценки, обрывки разговоров, случайно обратившие на себя внимание прохожие. Потом он стал представлять, что в это время — в начале августовского вечера — делают в гостях жена Света и сын Павлик, потом стал думать о предстоящем ему ночном ожидании попутки, о неведомом скифском городище, на раскопки которого отправлялся, но во все эти его мысли, воспоминания назойливо тыкался случай в троллейбусе, когда он вез на вокзал рюкзаки.
На одной из остановок водитель долго не мог закрыть заднюю дверь, и вот какая-то женщина (Кукин не мог ее видеть из-за тесноты) вдруг начала обвинять в этом мужчину лет сорока, затиснутого на металлический поручень, ограждающий первое от двери сидение. Тот не мешал: это было ясно всем, кто мог его видеть, и Кукин, сморщившись от чужой глупости, хотел было замкнуться на своих мыслях, но голос женщины невольно притягивал внимание, настораживал и заставлял стремиться что-то понять. По голосу женщины чувствовалось: ей все равно, закрыта или открыта злополучная дверь, на уме у нее что-то другое, неотвязное; она насильно будит в себе негодование и в то же время не может заставить себя замолчать, хотя чувствует, что ее настойчивость уже кажется странной, что симпатии на стороне этого черноволосого, на редкость уравновешенного мужика. И вдруг на очередное добродушное уверение, что он не мешал и не мог мешать двери, она сказала то, другое:
— Да, да! Стал там, всех уже…
Это было так неожиданно, вздорно и грязно, что Кукин почувствовал, как у него от стыда начинают краснеть щеки, но мужик оказался еще выдержаннее и умнее, чем он предполагал: секунды на две растерянно задумался, а потом рассмеялся, сводя все в шутку:
— Ну и теща… К такой только попади. Не завидую я вашему зятю…
«Хорошо — мужик попался умный и спокойный, как стог. А если бы на его месте случайно оказался я?.. — содрогнувшись от омерзения, подумал Кукин. — И — главное — за что?… про что?..»
Этот нелепый, настойчиво лезший в сознание случай на время вогнал Кукина в скверное настроение, в размышления о мерзостях жизни и напомнил еще один подобный и тоже в троллейбусе.
На сидении, повернутом к задней площадке, сидели двое: он и она. Лет им было по двадцать пять — тридцать, вид имели обтрепанный и замызганный, было видно, что они давно осточертели друг другу до потери последнего уважения; красноватая рожа парня, общее выражение грубости чувств и побуждений на ней ясно говорили о его образе жизни и давнем, крепком пристрастии к спиртному. «Живет, чтобы пить…» — глубокомысленно и брезгливо подумал Кукин. Впрочем, и его подруга выглядела не лучше. Она со сдерживаемой жадностью ела гранат, обсасывая зернышки, словно леденцы, и глядя завороженно-тупым от удовольствия взглядом в пространство перед собой.
Кукин поставил портфель и, взявшись за поручень, отвернулся к окну.
— Жре-от… — с непередаваемо мутной, давно скопившейся и ничтожной ненавистью вдруг сказал краснорожий. — Ишь, жре-от… Вон она что купила…
Было видно, с каким наслаждением он бы сейчас избил, истоптал ногами свою подругу, но в троллейбусе было нельзя, и он только повторял, не в силах остановиться, несмотря на взгляды:
— Жрет… Ишь, как жрет…
А она, понимая, что сейчас он ее не тронет, тупо-блаженно улыбаясь, только быстрее обсасывала зернышки…
Эти незваные воспоминания родили тихую и мучительную тоску, неясную сначала и самому Кукину.
Он начал всматриваться в себя, в свою жизнь.
Все, как будто, было хорошо, лучше, чем у многих: ровные отношения с женой, прекрасный сынишка — на редкость смышленый, веселый, непоседливый; квартира — хоть и в селе, но со всеми удобствами, есть даже телефон. Летом — так даже лучше, что в селе: добираться на работу он привык, зато после работы можно пойти на пруд — он рядом — поудить карасиков, словно живешь на даче. Денег тоже, как будто, хватает, по крайней мере, не занимают от получки до получки. Работа — интеллигентная…
Тут Кукин остановился и задумался, со всех сторон всматриваясь в то многообразное, что являлось его работой. Был он старшим научным сотрудником в областном краеведческом музее. Командировки, встречи, документы и экспонаты, текущие заботы и хлопоты… Не скучно, и в коллективе на хорошем счету.
Все было явно о’кей, в норме, в порядке, но откуда же тогда эта неясная, мучительная, нежданная тоска?.. Откуда вдруг возникшее ощущение, что он не живет, а пребывает в кем-то исподволь, но четко очерченном круге, где не возникает поводов задуматься над непривычным и желания сделать что-то из ряда вон выходящее?.. Откуда ощущение, что и предыдущие годы он прожил, не выходя даже мысленно за пределы этого круга, которые кожей чувствовал? Почему?.. От рационализма, в котором порой упрекает Светлана, от невольного и, может, самой природой человека присущего стремления прожить с
