монетку, другую. Какая-то женщина на её просьбу, вдруг начала возмущенно кричать и ругаться, упрекая Готель, что у её дочери нет возможности купить такого платья, и, мол, стоило потратить эти деньги на еду, а не на платье; но сколько девушка не объясняла, что сшила его сама, женщина только сильнее негодовала. Что было делать, Готель не выглядела ни голодной, ни измученной, и люди не верили её нуждам; и она сама стала понимать, что обманывает их, что нет ей надобности в милостыни, что может она оправдать свое прекрасное одеяние тяжелым трудом трех бессонных ночей. И девушке стало не по себе от этого чувства.
Но довершением всего стало появление на улице рыжего портного, который шел на праздник со своим сыном, таким же рыжим мальчиком примерно её возраста; и он увидел её, сидящую на дороге, в прекрасном платье из тонкой, чудесной материи, присланной 'из Парижа для местных вельмож!' Готель увидела, как дрогнуло от боли его лицо. Одним движением он вытащил из кармана охапку монет и бросил их перед девушкой; и та узнала их. Это были именно те монеты, которыми она платила за материал. Когда отец и сын прошли, она стала медленно собирать рассыпанные вокруг себя деньги, с трудом пытаясь их отличить от застилающих глаза слёз.
Наступил вечер, и по городу зажглись огни. Готель набрала достаточно монет, чтобы они тянули её душу к земле, так что, побродив в успокоение опустевшими улицами, она вернулась на праздничную площадь и устроилась под широким деревом, позволив своим ногам немного передохнуть. Цыгане пели и плясали пуще местных музыкантов; вокруг них собралась целая толпа горожан, которые что-то радостно выкрикивали и хлопали им в ладоши. Невольно поддаваясь атмосфере общей радости, Готель слегка водила головой в такт играющей музыки, пока её взгляд остановился на нём.
Её избранник все также неразлучно стоял со своим лотком, вместе с друзьями (среди которых, некстати, был и рыжий сын портного) и угощал их сахарными человечками. В какой-то момент 'рыжий' заметил девушку и затих; затем повернулся к ребятам и начал что-то шептать им на ухо, после чего все они посмотрели в её сторону. Только сегодня Готель уже слишком устала от обид, чтобы думать о каких-либо сплетнях, которыми могли обмениваться ребята; больше ничего не имело значения; она снова видела, как её мальчик ей улыбался, и от этого ей становилось так приятно на душе, как не бывало уже очень давно; её лицо просияло улыбкой, и абсолютно нежданно она почувствовала себя такой же счастливой, как и все эти люди на площади, которые радовались друг другу, чем-то обменивались и, вероятно, тем были и счастливы.
Готель поднялась на ноги и, набравшись смелости, филигранными шагами подошла к ребятам. Некоторое время она стояла перед ними, разбираемая радостным волнением, но без единого слова в голове. Ребята же смотрели на неё почти испуганно, решительно не понимая, чего хочет от них эта весьма привлекательная, но крайне странная девушка.
- Простите, но у нас нет денег, сеньорита, - насилу выдержав серьезное лицо, проговорил один из мальчиков, отчего вся компания ненадолго залилась смехом.
Готель стало действительно неприятно, но она еще верила, что эта злая шутка, не имеет к чувствам её избранника никакого отношения. И хотя надежда давно сошла с её лица, она развернула платок и протянула молодому человеку, лежащий на своей ладони, самородок:
- Это тебе, - попыталась улыбнуться девушка, но вместо этого её лицо лишь перекосило, как у смертельно больного человека.
Сколько времени она так простояла никто не скажет. Но только как ни вглядывалась она в глаза юноши, она не могла различить там ни единого признака его участия в их личном эмоциональном общении; скоро земля под ней двинулась, и все что окружало её поплыло: цыгане и платье, и этот мальчик и праздник, все обернулось сном; в глазах её потемнело, и она побрела куда-то в сторону, не разбирая ни земли, ни неба, ни дорог, ни времени.
Готель очнулась в лесу и не смогла сразу понять, сколько времени она там провела. Сначала было темно, но потом небо стало светлеть, и стало ясно, что впереди было утро, новый день. А позади осталось лето и беззаботное детство, цыгане, обманутые надежды; стоило ли возвращаться, чтобы еще раз взглянуть им в глаза, и тратить на то, может, полдня пути, когда впереди осталось так мало; всего одна жизнь. Её самородок был так же накрепко завязан на поясе, в кармане лежала горсть монет, и солнце сверкало так ярко над верхушками деревьев, уверяя, что всё еще будет хорошо. Девушка поднялась с земли, оттряхнула свое великолепное, красное платье и шагнула на запад. Где-то там был Париж.
II
Готель бежала. Её босые ноги были сбиты до крови. Иногда она падала без сил прямо на траву и плакала. Ела ягоды в лесу, пила речную воду и, не зная как далека еще дорога, почти не отдыхала. Только встречая на пути какую-либо деревню, она забиралась на ночь в хлев, а если повезет в амбар, и пересыпала там до первых лучей солнца. Редко удавалось встретить на пути церковь, двери которой были бы открыты странникам. Как правило, их настоятели боялись чужаков гораздо сильнее Бога. На одной из мельниц, где девушка останавливалась на ночь, она даже купила себе грубую лепешку да сырную корку. И, пожалуй, это был единственный раз за всю дорогу, когда она по-настоящему ела и спала.
А на рассвете были поля. Бескрайние поля пшеницы. Готель бежала по ним, и ей казалось, что грусть её отступает и тает где-то там, позади. Они не хотела больше ничего помнить о прошлом. У неё было только одно желание - забыть; цыган и их беспочвенную радость, бродяжничество, их неприкаянные холодные повозки и заплатанную одежду, которой они так дорожили. Забыть свою печаль и больше никогда не поддаваться обманчивому порыву чувств. Но она помнила Парно, этого старика, который один был с ней добр и открыт. Все это было в прошлом. И от этой перемены, Готель чувствовала, если не счастье, то что-то очень его напоминающее, ведь, так или иначе, сейчас она шла туда, где люди шили и носили платья из чудесной ткани, не считая это зазорным, и их жизнь, возможно, была такой же прекрасной и восхитительной. За этими размышлениями она увидела на холме очередного путника, а точнее путницу с охапкой хвороста за спиной.
- Любезная сеньора, - обратилась к ней девушка, - не знаете ли вы, далеко ли славный город Париж?
Женщина не удержалась от улыбки, услышав такое высокое к себе обращение и, показав по другую сторону холма, воскликнула знакомое и уже почти родное:
- Voilá!
Бросив все улыбки и любезности у подножья холма, Готель взлетела на его вершину и упала на колени. Вот оно. Чудо. Париж.
Он был просто огромен, со сверкающей рекой и островами; волшебный город тысячи крыш, сплетенных вместе круглыми мостами. Это было похоже на сказку. Спускаясь с холма, девушка приветливо встречала новых и новых людей. Правда, даже редко это были рабочие в старых одеждах, грязные и не мытые, чаще нищие, просто слоняющиеся из стороны в сторону; и лишь иногда это были рыцари, крестоносцы или стражники группами по четыре, шесть человек. Город гудел, как пчелиный улей. Но его домики и крыши уже не казались столь сказочными и манящими, как с высоты далекого холма; и более всего из городского пейзажа выделялись крепостные стены на острове, которые, вероятно, защищали живущих внутри от тех, кто жил снаружи, да небольшая христианская базилика на том же острове, но слева. Крики бранные, то радостные вдруг вырывались из толпы и тележки, набитые старым хламом, громыхали по каменистым дорожкам, разбитым в грязь. Да и река не выглядела отсюда ни блестящей, ни сказочной. Жители сливали в неё нечистоты прямо из окон своих домов, а спустя короткое мгновение, по этому же месту уже плыла лодка, груженная тяжелыми мешками. Готель, немея от увиденного, медленно двигалась по улицам города, все сильнее прижимаясь к стенам домов. Она сама сейчас мало отличалась от местных жителей; такая же измученная и уставшая. Единственное, что её выделяло из остальных, было её неуместно восхитительное платье, а потому многие из прохожих осторожно обходили её, считая высокой гостьей в этом брошенном Богом месте.
