совершенно молча.
Девушка обратила внимание, что монахини вообще были чрезвычайно не общительными; за те три часа, которые она успела провести в монастыре, с ней так никто и не заговорил. Это было странно, но в то же время, Готель чувствовала себя превосходно и необыкновенно свободно. Напротив! Казалось, если бы с ней в тот момент кто-то принялся говорить, она бы сочла это за бестактное вторжение; она даже подумала, что, возможно, именно таким образом и сказывается на характере человека умиротворение от духовной жизни.
Возвратившись с обеда в келью, Готель сразу же заснула и проспала, как ей показалось, полжизни, а когда проснулась, солнце уже медленно садилось за горизонт. Её разбудил колокол, зовущий всех на вечернюю службу, а потому, дисциплинированно одевшись, девушка вышла в коридор. Монахини, сунув руки в широкие рукава, стройной вереницей тянулись в молельню. Многие лица ей уже были знакомы с обеда, но Готель продолжала всматриваться в них благодушно, надеясь нечаянно разглядеть в них свою рыжеволосую спасительницу, от которой почему-то не было и следа.
Вечер выдался тихим. Девушка немного прогулялась за стенами монастыря и вернулась к себе. И все казалось прекрасно. Ей не давали покоя лишь два вопроса: кем была та рыжеволосая женщина и зачем её сюда привезли.
Проснулась Готель совсем рано от тревожного стука в дверь. Это была та же монашка, что и встречала её вчера; она провела девушку, наверное, всеми узкими коридорами и лесенками монастыря и в завершение этого пути отворила дверь в просторную комнату, где были два больших окна, у которых стояла она - женщина с рыжими волосами. Когда Готель переступила порог, та стояла спиной и смотрела в окно. Теперь на ней не было капюшона, и её восхитительные, рыжие волосы, немного прикрывающие плечи, открылись девушке во всей своей красе.
- Так ты шьешь? - тут же раздался знакомый голос: нежный и твердый, благородный, женственный и глубокий.
- Да, мадам, - ответила девушка.
- Откуда ты? - снова спросила рыжая незнакомка, всё еще не оборачиваясь.
- Я родилась в Турине, мадам, - неуверенно ответила Готель тем, что очередным туманным утром рассказывал ей старик Парно, - меня взяли цыгане совсем маленькой, когда на город напала чума. И я выросла у них, но вчера уж минула неделя, как я их оставила.
Женщина повернулась, и тогда девушка первый раз в жизни увидела, как глубоки были её глаза:
- Кому ты молишься, дитя? - спросила она с радушным вниманием.
- На сестрицу мою, Сару Кали, - робко ответила Готель, на что женщина почему-то невольно улыбнулась и снова отошла к окнам.
- Ты можешь остаться здесь, если хочешь. Здесь тебе ничто не угрожает, - сказала она и увидела, как просияли глаза у её молодой гостьи. - Но ты будешь шить, - каким-то угрожающе серьезным голосом, при всей своей внешней теплоте и благосклонности, добавила она.
- Да, мадам, - постаралась так же серьезно ответить девушка, - но могу ли я узнать ваше имя?
- Меня зовут сестра Элоиза, - словно утратив интерес к общению, ответила та.
За несколько недель Готель сшила новую одежду всем монашкам, и те были невероятно благодарны ей за это; отвели самую светлую комнату для работы, и привозили весь нужный материал, стоило только девушке открыть рот. Сестру Элоизу она почти не видела; та практически не появлялась в монастыре, но странное ощущение преследовало девушку и всех остальных живущих здесь. Казалось, что настоятельница видит и знает все, что происходит в стенах её монастыря. Живущие здесь не боялись её, вовсе нет! Скорее, уважения к сестре Элоизе, было совершенно незыблемо в этих стенах.
Теперь Готель чувствовала себя здесь, как дома. Она не посещала службы. Она была предоставлена своему личному распорядку. Утром выходила в лес на прогулку, по возвращении завтракала со всеми, а потом принималась за работу. Шила. Монахини не нуждались в разнообразно гардеробе, а потому, по большей части, девушка шила на продажу. Одежду забирали, отвозили, и больше она никогда её не видела. Однажды, когда сестра Элоиза была в монастыре, Готель предложила сшить ей платье, но та, отказавшись, лишь впала в тоску. Девушка с досады расплакалась и стала просить прощения, но настоятельница погладила её по голове и сказала, что рассталась со своим всевольным прошлым, с тех пор как потеряла своего несчастного мужа.
Готель шила невероятно много; добавляла новые элементы и линии в свои творения; в её коллекции, казалось, не было ни одного похожего туалета; так что порой, ей было чрезвычайно трудно расставаться с ними, но это было её платой людям, подарившим ей покой и счастье заниматься любимым делом. А дела её шли настолько хорошо, что настоятельница стала лично следить, чтобы нуждам девушки отдавали самое пристальное внимание; и при каждом её возвращении Готель бежала к ней и благодарила за все, чем была обязана этой великой женщине.
В один из таких дней девушка застала её в библиотеке и принялась умолять тоже принять её в монахини, на что сестра Элоиза, даже не взглянув в её сторону, мгновенно закрыла этот вопрос, словами вроде, что церковная жизнь не для неё. Это была уже вторая оплеуха, которую Готель получила от жизни. В первый раз старик Парно сказал, что цыганская жизнь не для неё, но тогда это было не так обидно. Но второй раз ощутить себя чужой, отрезанным ломтем, отшельницей во всяком мире; в конце концов, это было необычайно неприятно.
К чему столько правды, если не знаешь что с ней делать? Готель почувствовала, будто что-то треснуло и затихло в её сердце, но она не заплакала; и, возможно, потому, что в тот момент в её сердце отшумело детство; его дух рассеялся где-то там же, среди сотен книг, среди запаха их страниц и чернил. Еще много раз потом девушка приходила туда, пытаясь, может быть, уловить его следы, но не находила ничего, кроме прописанных на полках романов, летописей и фолиантов. Некоторые из них были действительно красивы. С массивными обложками и расшитыми на них буквами. В каждой их этих книг таилась своя история, мудрость, хранимая веками; и, прикасаясь к ним, Готель чувствовала, как начинает трепетать от восхищения её душа; и тогда, пожалуй, единственное, о чём она могла сожалеть это то, что не умела читать.
К восемнадцати годам она прочла уже все сочинения Васа, как и нашумевший в то время роман об Александре, собрание сочинений Кретьена де Труа и множество другой современной и античной литературы, а настоятельница называла её своей лучшей ученицей и часто приезжала к ней из своего аббатства. Приезжала! Не просто заходила, когда была в монастыре, а приезжала именно к Готель. Первый раз, узнав о столь неслыханной причине приезда, девушка чуть не умерла от счастья; не чувствовала под ногами земли. В такие дни они много общались о прочитанных девушкой книгах; также, настоятельница упоминала, что людям в Париже очень нравятся платья Готель, хотя, по своему личному опыту, девушка с трудом могла себе представить свои платья на бедных улицах немытого Парижа. Но, как бы там ни было, она верила, каждому её слову.
Должно заметить, что у сестры Элоизы был особый дар - быть одновременно милой, настолько, что в неё нельзя было бы не влюбиться, и в то же время неумолимо твердой. Все кого Готель теперь знала или кого когда-либо встречала рядом с ней, все, абсолютно все! были в неё влюблены.
В одну из их встреч настоятельница сказала:
- Я хочу, чтобы ты сшила платье. Особое платье, на девушку вроде тебя.
И Готель остолбенела от неожиданности, поскольку раньше сестра Элоиза еще никогда не закалывала у неё платья; и девушка была так счастлива, что даже расцеловала настоятельницу и поклялась, что платье будет совершенно необыкновенным.
Вся работа заняла два дня, специально для чего Готель была доставлена невероятная небесно- голубая парча с серебряной ниткой, тесьма и прочая, согласная стилю, фурнитура. Когда платье было готово, девушка, дрожа от волнения, принесла его настоятельнице.
- Оно бесподобно, девочка моя, - согласилась сестра Элоиза, и если бы Готель не знала, какой сильной была эта женщина, она бы тот час поклялась, что та вот-вот готова проронить слезу.
Девушка смотрела то на платье, то на женщину, с трепетом надеясь, что ей все же скажут, что за счастливице достанется вся эта красота; но настоятельница больше ничего не сказала.
Следующим утром, Готель проснулась от того, что кто-то гладил её волосы. Она открыла глаза и
