Давно уже стало тихо, когда он решился шепнуть!
— Дед!
Ответа не было.
— Слышь, дед!..
Тихо.
Ласкин двинулся к тому месту, где, по его расчету, стоял проводник.
— Дедушка, голубчик...
Он с трудом удерживался, чтобы не крикнуть в голос.
Проводника не было.
Шаря по лесу, Ласкин натыкался на деревья. Обессилев больше от страха, чем от бесполезной ходьбы, он опустился на землю. Его мысли были так спутанны и отрывисты, что их нельзя было связать в логическую цепь.
Он долго сидел, уткнув голову в колени. Первым осознанным желанием было просидеть так до утра. Он отогнал эту мысль: дождаться утра здесь, вблизи границы, — значило наверняка попасть в руки пограничников. Но совершить переход сейчас же, не имея представления о местности, тоже было немыслимо. Ласкин решил, что лучше всего отойти как можно дальше от границы. Уходя в глубь страны, он будет удаляться от пограничных постов. Ему удастся найти какой-нибудь колхоз или заимку, где можно будет переночевать у крестьян и попытаться организовать переход при их помощи. Может быть, за деньги удастся найти проводника.
Эти мысли прервал далекий лай. Собака брехала в той стороне, где, по расчетам Ласкина, должен был быть «тыл». Он встал и пошел на брех.
Все так же черна была чаща, все так же неприветливо толкали его в грудь сучья, все так же больно хлестала по лицу колючая хвоя. Но оттого что где-то вдали время от времени раздавался лай, Ласкину стало легче. Он уже не чувствовал себя таким одиноким. Он пробирался к воображаемой деревне. Однако по мере того как шел, уверенность начинала его покидать. Он брел уже долго, а чаща не становилась проходимей. Лес был все таким же суровым, необитаемым. Ласкину начинало казаться, что собака уходит от него, заманивая его в глубину таежных дебрей. Совсем неожиданно оказался он вдруг на опушке. В просвете темнели контуры постройки. Это не была деревня — всего лишь одна крыша. Вероятно, небольшая заимка или дом лесника. «Тем лучше», — подумал Ласкин и вышел на поляну. За изгородью заливалась собака.
Ласкин стукнул в ворота. Мелькнул в окошке свет, и послышался дробный топоток босых ног. Детский голос окликнул:
— Кто там?
Ласкин старался подделаться под крестьянский говор:
— Мне бы хозяина.
— Тятенька, вас! — крикнул тот же голосок и тихонько добавил: — Чужой.
Калитка распахнулась. В свете поднятого фонаря Ласкин увидел давешнего человека с цыганской бородой.
Невольно подчиняясь приглашению цыгана, он шагнул во двор и тут же спохватился: за ним отчетливо стукнула щеколда. Хозяин стоял, опираясь спиной на калитку. Колючие цыганские глаза без стеснения ощупывали гостя.
— Проходи! — и так же повелительно цыган указал на дверь.
Мальчик с фонарем пошел впереди. Ласкин следовал за ним, чувствуя на затылке колючий взгляд хозяина.
При тусклом свете «летучей мыши» Ласкин разглядывал горницу. Лавки и часть пола были заняты спящими. «Готов!» — кольнула было мысль, но тут же он разобрал, что это были дети. Из-под большого лоскутного одеяла одна за другой высовывались головенки с курчавыми, черными как смоль вихрами; черные пуговицы глаз любопытно ощупывали гостя.
Это были погодки и близнецы, дети хозяина — охотника и лесоруба Корнея Артемьевича Чужих, отнюдь не цыгана, а коренного и потомственного сибиряка. Ребята поменьше сползали с лавок. Старшие — лет от восьми до двенадцати — звучно почесывали коленки шершавыми подошвами ног. Они один за другим входили в круг, освещенный фонарем. Мальчик лет двенадцати, тот, что открыл с Корнеем ворота, важно стоял за Ласкиным, точно тот был его добычей.
— Садись! — все так же угрюмо бросил Корней. — Откуда и куда?
Ласкин молчал.
— Откуда и куда идешь? Кто таков будешь? — переспросил Корней.
— Я — писатель.
— Писатель?
— Ну да... из газеты.
Дети зашевелились. Тесня друг друга, они стягивали круг около Ласкина.
— Гляди, писатель, вона штука! — слышался шепот.
— Вот интересно-то!
— Тихо, вы! — цыкнул отец. — Как фамилия? — Тон его стал мягче. — Ласкин? Извиняюсь, не слыхал. Да у нас тут мало книг бывает. Ласкина, извините, не читал.
— Я приехал сюда, чтобы написать книгу про Дальний Восток, про таежную жизнь на границе, про охотников, про пограничные уссурийские колхозы. Я думаю...
— Так... так... — перебил Корней. — А сейчас куда же шли?
— К Синему Утесу.
— К Синему Утесу? Вот как!
— В городе мне сказали, что там расположена одна из наиболее интересных пограничных застав. Я хотел побывать на ней, познакомиться с людьми,
— А пропуск? — голос Корнея снова стал жестким, неприветливым.
— Пропуск? Он у моего проводника. Мне, видите ли, дали проводника, а мы в темноте потеряли друг друга.
Корней обернулся к старшему сыну:
— Вот оно, Ванятка, видел?! Их-то мы и спугнули давеча. Какой же у тебя был проводник, что он тебя потерял? Плохой проводник был.
— Может быть.
— Кто он?
— Не знаю.
— Пограничник?
— Нет.
— Надо думать. Те не потеряют. А кто же?
— Не знаю, право. Я не спрашивал.
Корней недовольно покосился:
— Шел с человеком и не знаешь, кто он? У границы так не делают... Ну да ладно, дело твое. Теперь- то ты что намерен делать?
— Идти дальше.
— Один ты не найдешь пути. Здесь на углах надписей нет. Тебе все-таки куда надо-то?
— Я же сказал — к Синему Утесу.
— Все-таки к Синему?
Ласкин придвинулся к цыгану так, чтобы ребятам не было слышно:
— Выручите меня, проводите к этому Утесу. Мне будет... очень неловко вернуться в город, не побывав на границе. Это неудобно.
— Неудобно? Вон как!
Ласкин еще понизил голос:
— Я вам хорошо заплачу.
Корней засмеялся:
— Мне деньги не надобны. Я не деньгами живу, а вот этим, — он протянул вперед жилистые, обильно
