Остановились на двадцати четырех.
Вырисовывался портрет преступника. Глаза темные, карие, с узким разрезом. Под черными густыми бровями. Такие же черные, коротко остриженные волосы. Прическа модная по тому времени. Низкий лоб. Прямой нос. Толстые губы. Вот это наблюдательность! Срисован за мгновенье.
— Перечислим одежду. Пиджак был?
«Да».
— Цвет. Серый? Черный? Синий?
«Синий».
— Головной убор?
«Не было».
— Сорочка. Белая?
«Да».
— Чистая?
«Нет».
— Очень грязная?
«Нет».
«Понятно. Видно, москвич, но мог не ночевать дома», — подумал я.
— Брюки. Черные?
«Да».
— Галстук был?
«Был».
Одежда известна. Даже указан модный галстук.
— Достаточно, Алеша, вполне достаточно. Спасибо, друг... Доктор, заверьте, пожалуйста, своей подписью его показания.
Она подписалась. Не так, как вначале, с кажущейся непричастностью. Ее захватил допрос. С каждым вопросом и ответом, чувствуя, как нарастало его напряжение, она невольно становилась активным участником допроса, хотя и сидела молча.
— Поправляйся, Алеша. Обязательно поправляйся. Это приказ.
Свиридов открыл и закрыл глаза. Было видно, как он утомлен. И может, сказал последнее «да».
Я нащупал его руку под простыней, ту, в которой не было иглы. И слегка пожал. Если бы можно было, как по этим трубкам, через пожатие передать часть своего тепла,энергии!
Глаза у доктора стали, как зимний рассвет, синие-синие. Хотя в щелях зашторенных окон палаты уже голубел летний. От подъезда больницы рванула «Волга». Заждалась. Скорее, скорее.
Несколько минут гонки по еще спящему городу, и протокол с описанием преступника лег перед генералом. Примет ждали, как ждут в пургу летную погоду. Генерал включил селектор. И они пошли во все подразделения, службы, на все посты московской милиции.
В первой половине наступившего дня на станции метро «Динамо» преступник был задержан инспектором уголовного розыска. Вместе с наганом.
Кроме той, что лежала в пакете на моем столе, все пули были в барабане.
Когда задержанного привели в мой кабинет, я узнал его сразу. Я узнал бы его и на станции «Динамо», попадись на глаза, или, скажем, на «Таганской», какая разница.
Многие считали, что инспектору повезло. Но преступник не вынырнул из туннеля. До «Динамо» добирался среди людей. Наверное, попадался и нашим: в штатском и в форме. «Повезло» — не то понятие. Скорее, тренированная память, зрительное воображение и острая наблюдательность инспектора. Могло повезти и другому и пораньше.
Инспектор брал преступника в толпе, когда она поредела. Медлить было нельзя.
Со стороны глядеть: один гражданин напал на другого. Кто сыщик, кто преступник? А у преступника наготове наган с боевыми патронами. На предельной готовности. И рука за пазухой. Потому что чует погоню, хотя и не видит ее. Откройся, промедли — сразу начнет стрелять. Кругом люди, хотя и не впритык. А ему, кроме своей шкуры, спасать нечего.
Инспектор умел ориентироваться в обстановке и хорошо владел самбо.
2
Я увидел щенка, злобного и трусливого. Его только что вынули из ледяной, грязной лужи. И он дрожал. Насквозь промок страхом. Позже его малость отпустит. Пообвыкнув, хотя нет-нет да задрожит, как неотрегулированный холодильник, попытается вернуть хоть видимость самомнения. Второй стакан воды выпьет, уже не лязгая зубами. Но до конца так и не обсохнет.
Не скажу, чтобы он не был мне любопытен. Но интерес к нему не рос, как скорость нашей машины: кончилась погоня. Конечно, я был благодарен генералу, что его доставили без задержки. Обошлось без предварительных встреч и переговоров. И он задал мне первому вопрос, который донимал его больше всего:
— Меня расстреляют?
Я отложил изъятые у него фотографии и перевел взгляд на натуру. Как мало походил он на лихого парня с этих фотографий! Тот стоял твердо. Широко расставив ноги, руки в брюки. Рубашка расстегнута, воротник пиджака торчком. Стоял на фоне людей и машин; презирая этот фон. Губа прикушена, глаза прищурены. Эдакий супермен.
На другой фотографии он был в щегольском пиджачке, с галстуком, похожим на длиннокрылую стрекозу, и, запрокинув голову, прямо из бутылки пил коньяк, а может, лимонад. На этот раз фоном служил плюшевый занавес фотостудии.
Сейчас он сидел без яркой «стрекозы», бутафорской бутылки и презрительного прищура. Не было нагана. А вместо белых манжет на опущенных руках розовели следы от наручников.
Дозрел.
Дозрел ли? Не слишком ли быстро и легко проскочил в мыслях своих неблизкий и трудный путь к исполнению приговора? Приговора исключительного. Минуя все следственные и судебные процедуры. Хотя промахнись он, и милиционер Свиридов свел бы эти процедуры к нулю.
Нет, до самого смертного часа никто не верит в скорый конец. Пусть сам ищет ответа. Пусть укрепится в справедливости этой страшной меры наказания. Ее неотвратимости. Меры, определенной им самим.
Да и что ответишь, когда такой приговор реален?
— Почему вы это сделали? — спросил я вместо ответа.
Он ждал этого вопроса. Но вскинулся и выкрикнул:
— А вы поймете, если я вам отвечу начистоту?!
Он выронил слишком длинную фразу. Рассеки он ее пополам, до «если», поперхнись, наконец, и можно было поверить во что-то.
— Искренность всегда понятна. Хотя в нашем деле понять — еще не значит простить, — сказал я.
— Значит, меня расстреляют?
«Тебя бы убить на месте», — хотелось бросить ему в лицо эти справедливые слова. Но я сказал:
— Не всех убийц приговаривают к смертной казни. Когда я спросил, что вас заставило стрелять в человека, я и это имел в виду.
— Для меня выбора нет.
«Позерство или убежденность?» — подумал я и сказал:
— Если вы в этом убеждены, то для начала уже неплохо.
— Почему?
