Нижний чин вел солдат. Они шли вразброд, без лихости строевой выправки. На меня не обратили внимания, словно я был в шапке-невидимке. С дисциплинкой у них нелады. Это показалось мне хорошим предзнаменованием. Я спокойно пошел дальше.
Люди попадались редко. И у меня сложилось впечатление, что Туапсе совсем безлюдный городишко.
Однако я ошибся...
По дороге я пришел в центр города на Абазинский проспект, где вдоль засаженного кленами бульвара теснились лавки, кабаки, магазины, просто деревянные домики без всяких вывесок. Бульвар был переполнен народом. Штатским, военным, В суете и гомоне, царящих вокруг, чувствовалась нервозность, обеспокоенность. Лица у людей были озабоченные, недовольные.
— Поручик, будьте любезны, — я не сразу понял, что обращаются ко мне.
— Поручик! — голос у женщины звучал властно и капризно. Она была совсем еще молода. Может, лет двадцати двух. Может, годом старше. И очень красива. Лицо нежное, холеное. Взгляд барский. И одета со вкусом. Голубое платье из дорогой материи. На плечах белый шарф. Черная шляпка, черные перчатки. И туфли тоже черные. Возле нее стояли две громадные плетеные корзины, в которых что-то лежало, завернутое в плотную бумагу.
— Поручик, — она улыбнулась только губами, а во взгляде вдруг появилась пытливость и хитринка, точно у цыганки, — сделайте милость, найдите мне извозчика.
Я оглянулся. И совсем неинтеллигентно, что свидетельствовало, прежде всего, о моей профессиональной неподготовленности, ответил:
— Здесь проще найти слона или верблюда.
Она засмеялась, кажется искренне:
— В таком случае, помогите донести эти корзины. Мой дом недалеко.
Корзины словно приклеены к земле. С трудом поднял их. Сказал:
— Здесь, конечно, золото.
— Посуда. Из саксонского фарфора. Теперь в Туапсе можно купить все, даже саксонский фарфор.
— Вы местная?
— Я родилась в Туапсе. В этом городе прошло мое детство. Но потом... Я жила в Ростове. Училась музыке.
— Вы играете на гитаре? — не подумав, спросил я; вспомнилась наша санитарка Софа, которая тоже была из «бывших» и чудесно играла на гитаре.
— На рояле.
— Солидный инструмент. Вам будет трудно увезти его отсюда.
— Куда?
— В Турцию, во Францию...
— Я русская. Мне хорошо и здесь.
— А большевики?
— Вы полагаете, что я капиталистка?
— Сомневаюсь, удастся ли вам убедить красных в своем рабочем происхождении.
— Увы! Ваша правда... Мой покойный папа имел в Туапсе баню. Теперь я единственная владелица бани и хорошего дома в пять комнат. Я смело смотрю в будущее по двум причинам. Первое — баню никак нельзя назвать эксплуататорским предприятием, тем более что мой покойный отец был не только хозяином, но банщиком и мозолистом. Вторая причина — люди будут мыться в бане при любом политическом устройстве.
— Да... Вы барышня образованная.
— Я бы сказала — начитанная. А вы, как я понимаю, поручик, из пролетариев.
— Заметно?
— Заметно. Впрочем, вы не очень и стараетесь это скрыть. Человек, в котором есть порода, человек, чье детство прошло под бдительным оком гувернантки, не стал бы в такой вот ситуации нагонять на девушку политические страхи. Он предпочел бы шутки и легкий флирт.
— Это верно, — согласился я. И вспомнив, что, как офицеру связи генерала Юзедовича, мне следует как-то объяснить свою простоту, добавил: — Вы говорите очень верно и очень мило. К сожалению, мы огрубели за годы бойни. И теперь не только поручики из пролетариев, но и офицеры из баронов грубы, точно портовые грузчики.
Корявые акации с белыми кистями стояли словно в кружевах. Они росли по правой стороне улицы, с другой стороны на них, как женихи, смотрели длинные тополя. Их вершины высоко уходили в небо. Оно по- прежнему было голубым и солнечным.
Дом покойного владельца бани, как и большинство увиденных мною домов в Туапсе, был построен в саду за фруктовыми деревьями.
Я втащил корзины на террасу, когда-то синюю, но давно не крашенную. Половые доски с темными щелями скрипели под ногами. В доме, видимо, никого не было. Потому что барышня открыла дверь ключом. И мы вошли в просторную неприбранную комнату, в правом углу которой стоял чуть припыленный рояль. Два окна бросали на него по желтому солнечному квадрату. И пыль от этого была еще приметней. Слева, у глухой стены, громоздился диван. На нем в беспорядке валялись какие-то тряпки. На круглом столе с полированными гнутыми ножками теснились тарелки. На них — остатки еды.
Барышня равнодушно пояснила:
— У меня постоялец — врач. А дом построен глупо. Остальные комнаты смежные. Мне пришлось перебраться сюда, потому что не могу без рояля.
— Как вас зовут? — спросил я.
— Клавдия Ивановна. Вы тоже не представились.
— Никодим Григорьевич Корягин, — выпалил я. — Офицер связи пятого кавалерийского корпуса генерала Юзедовича.
— Разве пятый кавалерийский корпус прибыл в Туапсе? — деловито спросила Клавдия Ивановна.
— Нет. Я откомандирован в распоряжение штаба Кубанской армии.
— Простите, поручик. Я оторвала вас от важного дела.
— Я рад был помочь вам.
— И я... Я благодарю случай, познакомивший нас.
На ее лице была улыбка, но, как мне показалось, не очень искренняя.
— Приятные минуты — всегда коротки. Мне пора... Вы не подскажете, как пройти на улицу Святославскую?
Она не сумела скрыть удивления:
— Святославскую?! Вам какой дом?
— Четырнадцать, — соврал я.
— Там нет такого дома, — сказала она. — Это очень короткая улица. Последний дом номер восемь.
— Значит, я что-то путаю.
— Похоже. Вам лучше всего идти через центр. Выйдите к морю. И направо по дороге, вдоль берега.
— Спасибо вам. Прощайте.
— Одну минутку, поручик. Во-первых, не прощайте, а до свидания. Во-вторых, мне хотелось отблагодарить вас. Вы, конечно, курите.
— Угадали.
Клавдия Ивановна подошла к дивану, из-под цветастого покрывала достала черный ридикюль. Раскрыла его:
— Вот смотрите.
В руке ее блестел никелированный квадратик. Она нажала кнопку. И над квадратиком поднялось крохотное желто-голубое пламя.
