— Ну да — рисунки.
Лешка показал ей рисунки. Из третьей папки? Вот это номер!
— Какие рисунки?
— Какие. На рисунках этих четыре парня. Нарисованы, значит. Ну, трех-то я даже и не видела. А четвертого... — Замолчала. Молчит.
— Что — четвертого? Тетя Поля вздохнула:
— Худенький такой, лопоухий. Его я признала. Вроде похож.
— Подождите, подождите, тетя Поль.
Ровнин чувствовал, что все в нем сейчас колотится. Да, он хорошо знал, что это. Это чистый нервный колотун. Причем с ним давно уже такого не было. Ну-ка, Ровнин, успокойся. Успокойся. Ну, Ровнин.
— Подождите, тетя Поль. — Он отвел взгляд, чтобы она не видела, и зажмурился. — Да вы сядьте. Сядьте, пожалуйста.
— Ну, села, — тетя Поля села с другой стороны стола. — Села.
Кажется, мандраж прошел. Да, как будто бы.
— Расскажите все по порядку. Не торопитесь. С самого начала.
Она нахмурилась.
— Ну, прежде всего, когда он к вам пришел?
Молчит. Значит, может быть, что-то забыла. Вполне.
— Точную дату хотя бы вы можете вспомнить?
— Точную? Дай бог памяти. Было это... было... в конце зимы. Да, в конце зимы.
— В конце зимы. А когда точно?
— Да недавно совсем, недели три.
Она раздраженно замолчала, будто злясь на то, что не может вспомнить точной даты.
— В конце зимы — значит, в феврале?
— Ну да, в феврале.
— А день?
— День? Ах ты, прямо затмение. Не помню дня. В конце месяца.
— Вспомните, тетя Поль. Пожалуйста.
Тетя Поля с сожалением улыбнулась:
— Может, после дня армии, но точно не скажу. После праздника.
После праздника. Это уже много. Если Лешка приходил к ней после двадцать третьего февраля, а убили его двадцать пятого, то остальное, насчет даты, в принципе можно не выяснять.
— После праздника? Праздник двадцать третьего февраля. Значит, двадцать четвертого?
Тетя Поля застыла вспоминая:
— Может быть. Двадцать четвертого. Или двадцать пятого. Да, так примерно. Нет, двадцать пятого. Я как раз дежурила двадцать пятого. Дежурство заканчивала, — она с облегчением улыбнулась.
Двадцать пятого. Ну и ну. Лешка приходил к ней в день своей смерти.
— А в котором часу?
— Утром. Да, утром, часов в десять. Все уже в техникум ушли.
— Он пришел к вам, и что дальше?
Тетя Поля покачала головой. По поведению — она чиста.
— Дальше. Дальше вошел, значит, он, а я и не думала сначала, что милицейский. В курточке такой, сам худенький. Подошел, значит: «Здравствуйте, говорит, я из милиции». Ну что ты, Андрюш, смотришь-то так?
— Вы, тетя Поль, подробней.
— А чего подробней, уж куда подробней. Книжку показал. Красненькую. Ну, я книжку эту не стала даже смотреть. Мне это ни к чему.
— А потом?
— Потом? Ну, потом. Потом он их и достал, эти рисунки. Карандашиком так, на бумаге нарисованы. Показывает, я гляжу — четверо парней. А он: «Посмотрите, — говорит, — у вас тут не болтался на входе кто-нибудь, похожий на этих?»
— Что, именно так и сказал?
— Да, говорит, не болтался ли, говорит? Особенно, говорит, около стеллажа для писем.
Вот это да! Около стеллажа для писем? Это — связь!
— Ну а вы?
— А что я? Я же говорю, как раз накануне я вроде видела одного, похожего на этого лопоухого.
Ровнин достал из кармана бумажник, порылся в нем, выудил фотокопии Лешкиных рисунков. Выбрал и положил на стол изображение «Маленького». Тетя Поля испытующе посмотрела на Ровнина. Подтянула к себе фотографию.
— Вот те на, и фото даже есть. Ну, он, он это, этот самый, которого Леша мне показывал. Он.
Ай да Лешка. Ай да Лешка, молодец! Черт, Евстифеев! Что же ты делаешь? Значит, Лешка ухитрился определить лопоухого. «Маленького». Вот тебе на. «Маленького» засекли. Ну и Лешка! Черт, ну и Лешка!
— Вы что, в самом деле его видели? — Ровнин спрятал фото. Проверить лишний раз не помешает.
— Кого?
— Ну, лопоухого?
— Да я же говорю, видела. Накануне, как раз то ли в праздник, то ли за день до праздника. Нет, в праздник.
Ровнин почувствовал, что он сейчас готов закричать: «Лешка! Лешка, ты молодец!»
— Я же своих-то всех знаю. А он, лопоухий-то этот, как раз днем, часа в четыре, входит.
Часа в четыре приносят вторую почту.
— Входит. Я его сразу заприметила. Такой вертлявый, щуплый. Только я не поняла, зачем он. Потому что обычно у нас тут, знаешь, молодежь, как на мед. Девки ведь, женское-то, считай, общежитие. Да еще праздник.
— Понятно, тетя Поль. А вы что, раньше его никогда не видели?
— Нет, не видела.
Не видела. А может быть, видела, но не замечала.
— Так что этот лопоухий?
— Ну просто, вошел так, я-то его вижу, что чужой, но подумала, мало ли чего. Всех, кто к нашим девкам постоянно ходит, я так в лицо будто знаю. А этого никогда не видела. А он в прихожей вроде у ящика с письмами покрутился. Покрутился так, покрутился, и вроде ничего.
Вроде ничего. Значит, она не увидела, как он брал письмо.
— Покрутился — и что дальше?
— Ну и назад, на улицу.
Не увидела. А он брал. Наверняка брал. Пятьсот процентов, что брал.
— Что — только покрутился?
— А что еще? — тетя Поля недоуменно посмотрела на Ровнина. — Покрутился, я ж и говорю. Покрутился и назад.
— Он из ящика ничего не брал?
Тетя Поля вздохнула. Задумалась. А может быть, он и в самом деле не брал? Может быть, вообще это был не тот лопоухий?
— Ну, тетя Поль?
— Да вот, этот вот, Лешка этот, он ведь тоже про письмо интересовался. «Брал ли, — говорит, — этот лопоухий письмо?» Все допытывался.
— Ну так что же все-таки, брал?
Пусто. Прокол. Ясно, что лопоухий, если это был тот лопоухий, письмо брал. И ясно, что взял он его так, что тетя Поля этого не увидела. Но может быть, она вспомнит.
— Тетя Поль? Ну? Пожалуйста? Вспомните. Может быть, все-таки видели?
— Не видела. Чего не видела, того не видела. Может, взял он это письмо, а может, нет. Народу у нас
