но и от умения твоего и твоих товарищей по оружию. Именно это давало им право на такое обращение, оно сближало их, но не мешало Кузнецову оставаться командиром, а Глазкову и Котову — его подчиненными.
— Да, понимаю, Егор, — скупо ответил Кузнецов, снимая танковый шлем с головы и отряхивая его от дождя. — Тяжело, конечно, да и промокли насквозь. А ты понимаешь, почему именно нас посылают? Вникни. Потому что доверяют, надеются на наш расчет. Так комбат и сказал. А там, на высоте, Буров ждет со своим батальоном. И именно нас просит он помочь. Вот Глазков знает Бурова: тот зря просить не станет.
— Знаю, — подтвердил Глазков, — не станет.
Почти те же слова, что и Егор Котов, чуть было не сказал Кузнецов в разговоре с Кузьменко: мол, чуть что, в любую брешь мое орудие посылают. Но вот не сказал, удержался, слава богу, и теперь покойно на душе от этих невысказанных слов. А было бы гадко.
Мотор уже работал, орудие отцепили, и Кузнецов, сидя в кабине, наскоро дохлебывая суп, сказал Глазкову:
— За меня остаешься. Я скоро. Передай Корякину, пусть подтягивает свое орудие к нашему. Радиста обещали дать, проследи. — Сунул ему опорожненный котелок, хлопнул дверцей. — Давай, Головин, трогай. К высоте держи.
«Студебеккер» зарычал, ходко взялся с места, сразу же свернул с дороги, меся мощными скатами лысую прошлогоднюю траву, укрытую жиденькой снежной кашицей. «Дворники» ловко слизнули пот с лобового стекла, и Кузнецов, приглядываясь к высоте, сказал шоферу:
— Вдоль подножья проедем с этой стороны и назад. И ты приглядывайся, выбирай, где поположе будет забраться наверх, выбирай. Как думаешь, возьмет «студебеккер» этот подъем?
— Машина что надо, — ответил Головин. — Можно бы и лебедкой в крайнем случае, да склон-то голый, ни деревца, кустарник один. Вот здесь неплохо бы, — кивнул в сторону лощинки, широким желобом уходящей ввысь, к самому гребню. — Подниматься будем?
— Нет. Подниматься будем с орудием. Смотри, смотри, Головин, ты теперь царь и бог, от тебя все будет зависеть.
Машину трясло, но она упрямо шла вперед, подминая под себя мелкий, жиденький кустарник. В кабине заметно потеплело.
— Выходит, бой-то будет не из легких, — сказал Кузнецов, помолчав. — Война... У тебя дома-то как?
— Кому нынче весело...
— В сорок первом и не то было... А теперь, гляди, по Восточной Пруссии идем.
— Понимаю, — согласился Головин, подкручивая баранку, обшаривая все вокруг взглядом. И вздохнул: — До победы дожить хочется.
Кузнецов не ответил ничего, понимая его и молча соглашаясь. Конечно, погибать никогда не к месту, но погибать кому-то на войне все же надо, без этого не обойтись. Он помнил всегда об этом, но ему удавалось, хотя и ценой немалых усилий, отгонять такие мысли, потому что оставаться наедине с ними и воевать было нельзя. Но если в начальных боях, пока толком не был еще обстрелян, каждая пуля, каждый осколок казались твоими, то потом, со временем это несколько отошло — пришла, хоть и лет всего ничего, фронтовая мудрость. С ней воевалось проще и надежней, однако ощущение близкой опасности совсем не проходило никогда, оставалось, потому что она всегда шла рядом, могла в любой миг выбрать и тебя. И вот теперь, когда стал, хотя и далеко еще, как бы проглядываться конец войны, такое ощущение возвратилось ко многим вдруг еще более обостренно. Не дожить до близкой победы, погибнуть, пропасть, когда долгий и тяжкий путь в скором повернет к домашнему порогу, — в этом крылась великая и обидная несправедливость. А бои шли тяжелые и непрестанные: немцы не хотели отдавать эту землю, судорожно цеплялись за каждый клочок...
Наверное, обо всем этом думал Головин, и Кузнецов ничего не ответил ему, промолчал.
— А Котов правильно сказал, — бросил вдруг Головин, — чуть что опять нашим орудием любую брешь затыкают. Как штрафниками какими... Негоже так, командир. По-моему, и этот хлеб надо на фронте делить поровну.
— Насчет штрафников ты хватил, конечно. Факт! — урезонил Кузнецов. — Напротив... А ты вот скажи мне: чего это Сименцов появился? Опять в расчет просится?
— Да нет, совсем вроде бы.
— Как это совсем? А приказ?
— Сам вам доложит. — Головин помолчал, потом не удержался, прыснул со смеху.
— Ты чего?
— Да как же! Приходит. Весе-е-лый, глазами играет, ровно пацан нашкодивший. Так и так, прибыл для дальнейшего прохождения службы в дорогом моему сердцу боевом расчете. «Как так? — удивляемся. — Ты же повар, а не артиллерист, топай назад, к своим сковородкам, угощай начальство послаще». А он: «Я же говорил, что не останусь там! Выставили наконец. Ступай, сказали, где прежде был, постреляй из своей пушки. Ну, я манатки в зубы и почесал без оглядки...» — «Что же ты натворил, Сименец?» — спрашиваем. «А я такое меню стал готовить, — отвечает, — глаза б мои не видели...»
— Ай да парень! — Кузнецов тоже рассмеялся. — Ох, хитрец! Что ж, значит, расчет наш опять в полном комплекте. Хорошо, как раз к делу... Разворачивайся, Головин, давай назад и притормози у той лощинки. Кажется, лучше места не найти для подъема.
— Пожалуй.
«Студебеккер» круто развернулся, нащупал колесами свою же колею и помчался по ней, утопая в кустарнике по самые крылья. У лощинки Головин придержал его.
Кузнецов распахнул дверцу, прислушиваясь:
— Заглуши-ка мотор.
Тихо стало вокруг, лишь дождик со снегом шелестел по капоту и крыше кабины. Но вот в эту тишину вплелись приглушенные пулеметные и автоматные очереди: на другом склоне высоты шел бой. Судя по всему, пока спокойный бой, будничный. Тонкий пласт тумана слизнуло с макушки ветром, и теперь хорошо стало видно, что лощинка уходит до самого верха, выгрызая в гребне неглубокий овраг с пологими скатами.
— Слышишь? — спросил Кузнецов, оглядывая лощинку и уже думая о ней как о возможном месте для позиции. На самом гребне орудие окажется на виду, хотя обзор с него, конечно, и дальше и лучше. Здесь же можно будет укрыться.
— Слышу, — отозвался Головин, — стреляют. Должно, бой идет. Но не очень жаркий.
— Вот-вот, давай скорее к дому.
— Хорошенький дом, — усмехнулся Головин. — Прямо хоть на печку блины трескать.
— Не нравится — на высоте другой присмотрим, покомфортабельней. Вид, так сказать, сверху. До моря еще далековато, а то можно бы и с видом на море. А, Головин?
Тот в ответ только головой покачал: ну, командир...
Через несколько минут «студебеккер» остановился возле орудия, и Кузнецов спрыгнул с подножки- навстречу Глазкову.
— Орудие, боекомплект, паек, вода?
— Все готово, командир. Сименцов по приказу явился. И радист прибыл с рацией.
— В самый раз. Цеплять орудие, сейчас же выступаем.
— Есть!
Взводному и Корякину Кузнецов рассказал, что приглядел лощину, будет подниматься по ней и чтобы они шли следом, но не слишком близко — черт знает, залетит какой-нибудь шальной снаряд, наделает беды. Авиации бояться нечего — погода для немцев нелетная.
— А там, наверху, — он кивнул на высоту, — по обстановке. Разрешите, товарищ лейтенант, действовать? Время...
— Давайте, — распорядился взводный, забираясь в кабину корякинской машины. — Мы идем следом. Трогайте!
— Порядок! — Кузнецов стянул с головы шлем, улыбнулся радисту, сидящему рядом в кабине, только
