Адриан Моул: Годы прострации

вам приехать?

Дневник, меньше всего на свете мне хотелось перепалок на повышенных тонах, истерических признаний в любви и слезных просьб о прощении. Но именно это я и получил. Когда приехал Фэрфакс- Лисетт, начали мы с ледяной вежливости, но очень скоро докатились до вивисекции — резали по живому наш брак.

Упреки сыпались один за другим, и кроме многого прочего, выяснилось, что мои «вечные разговоры о политике» причиняли жене «невыносимые душевные страдания».

— Меня абсолютно не волнует, кто и что сказал на заседании какой-нибудь парламентской комиссии, — бушевала она. — Наверное, ты единственный человек во всей Британии, который смотрит трансляции из парламента. А смотришь ты их только потому, что жаждешь охмурить эту наглую тварь, Пандору хренову Брейтуэйт.

Дневник, она была права лишь отчасти. Меня и в самом деле живо интересуют мельчайшие подробности утверждения ежегодного бюджета.

— Когда я только влюбилась в тебя, я думала, ты — прикольный придурок, но с тех пор я поняла: в тебе нет ничего прикольного, ты просто придурок!

Вот тут я утратил самообладание, схватил любимую кружку Георгины с логотипом «Тейт Модерн» и швырнул о стену.

— Скотина, как ты мог! — завопила Георгина. — Эта кружка была единственной ниточкой, связывающей меня с прошлой жизнью!

Фэрфакс-Лисетт по большей части помалкивал, но когда на шум явилась моя мать узнать, что у нас происходит, и обозвала его «звездюком и жертвой инцеста с банановой пипкой вместо подбородка», он взревел:

— Я забираю Георгину из этого адского гадюшника!

Георгина обернулась к моей матери:

— Вы ведь присмотрите за Адрианом, Полин?

— Я присматриваю за ним почти сорок лет, — ответила мать. — Я рожала моего сына тридцать шесть часов в страшных муках из-за его необычайно большой головы. Так что вряд ли я его сейчас возьму и брошу.

Георгина отправилась в нашу спальню, и я услыхал, как она снимает чемодан с верхней полки гардероба.

Вернулся Бернард (он был «в гостях у приятеля») и застал на кухне такую картину: я, мать и Фэрфакс-Лисетт сидели за столом в полном молчании. Бернард как ни в чем не бывало пожарил себе яичницу с беконом и сел ужинать с «Англосаксонскими манерами» Энгуса Уилсона; книжку он прислонил к вазе с фруктами. Как ни странно, поведение Бернарда подействовало на нас отрезвляюще, и, когда Георгина спустилась из спальни с двумя явно увесистыми чемоданами, мы попрощались достаточно благопристойно. Впрочем, Бернард сказал-таки Фэрфакс-Лисетту:

— Я еще помню времена, когда мужчина, укравший чужую жену, был вынужден убираться вместе с ней из Англии в одну из наших колоний. Вы жалки, сэр.

После отъезда Георгины с Фэрфакс-Лисеттом мать всплакнула:

— Я любила ее, как дочь. Мы с ней были родственные души.

— А я одно время любил принцессу Маргарет. Писал ей письма каждый день и каждый четверг посылал дюжину темно-красных роз. Но она вышла за этого колченогого коротышку, Энтони Армстронга- Джонса, и я был в отчаянии. Поехал на побережье, написал Маргарет прощальное письмо и уже собрался броситься в море со скалы, но тут пошел дождь. Тогда я сел в машину и вернулся домой. — Бернард глянул на меня: — Не грусти, цыпленочек. У тебя еще остались мы с твоей матерью.

Итак, дорогой дневник, кошмар начинается. Отныне мое здоровье и счастье в руках моей матери, Бернарда Хопкинса и государственной медицины.

Среда, 19 марта

Рано утром спустился на кухню, а там — моя жена. Она сидела за столом, пила кофе, сваренный в большом кофейнике.

— Ты вернулась, — сказал я. — Я знал, что так и будет.

— Мы не обговорили ситуацию с Грейси. Я хочу забрать ее. Ты ведь сейчас не можешь заботиться о ней, верно?

Я представил, как дочка скачет на Нарциссе и кричит: «Папа, смотри!» — Фэрфакс-Лисетту кричит.

— Нет, — тряхнул я головой, — Грейси останется здесь, со мной.

Георгина налила мне кофе:

— Без меня ей будет не очень хорошо. И честно сказать, Адриан, не думаю, что твоя мать или Бернард Хопкинс годятся в воспитатели маленькому ребенку. Я разбужу ее минут через пять, одену и отведу в школу, а днем заберу ее оттуда.

Четверг, 20 марта

Нельзя было сдаваться без боя, но, с другой стороны, не мог же я вырвать девочку из рук матери. Пришлось соврать Грейси, что она отправляется в Фэрфаксхолл на каникулы, и с вымученной улыбкой помахать ей вслед.

Отныне в доме нас осталось только двое — я и Бернард Хопкинс. И как мы дожили до такого?

Днем зашел Бретт с предложением хлопнуть Фэрфакс-Лисетта.

— По плечу или по заднице? — спросил я.

— На фене «хлопнуть» значит «убить», — вставил Бернард.

— Да знаю я, что это значит. Читал про братьев Крей[74], сначала они хлопали, потом отсиживали.

— Я всего лишь хотел помочь, братан, — сказал Бретт.

— Просто интереса ради, сколько стоит хлопнуть кого-нибудь? — полюбопытствовал Бернард.

— В провинции-то? — скроил гримасу Бретт. — Непозволительно мало.

Когда мы ехали в больницу, мать с уверенностью заявила:

— Георгина скоро устанет от Фэрфаксхолла, там столько прислуги! — Обогнав трактор на крутом повороте, мать продолжила: — И зачем, спрашивается, таскаться в Париж за шмотками, когда в Лестере можно купить почти то же самое?

— В Париж? — эхом отозвался я.

— Да, они едут туда на выходные. Он «хочет видеть ее в „Диоре“».

— Она мне и в «Монсуне» нравилась, — пробормотал я.

Мать погладила меня по руке:

— Хотелось бы мне посмотреть на его физиономию, когда он войдет в спальню и увидит все это шикарное барахло разбросанным по полу.

Дома меня ждало письмо — приглашение на свадьбу от Найджела и Ланса, адресованное мистеру