ногами. Он спросил, беспокоит ли меня что-нибудь еще. Какие-нибудь неприятности?
— Жена меня бросила, — сказал я, — и меня беспокоит международное финансовое положение.
— Современная медицина, — вздохнул врач, — не располагает средствами для лечения подобных прискорбных случаев, мистер Моул.
— У меня депрессия? — поинтересовался я.
— Не знаю. А вы сами как думаете?
—
— Вам грустно, но это нормально. Я тоже грущу, когда вспоминаю мою родину.
Доктор воззрился на репродукцию «Едоков картофеля» Ван Гога, висящую над кроватью. Уж не напомнила ли она ему Варшаву и ржаной хлеб? Насмотревшись на Ван Гога, доктор вновь перевел взгляд на меня:
— Если грусть не пройдет, я направлю вас к нашему психологу.
Я поведал ему историю моих контактов с психотерапевтами: либо я влюблялся в них, либо мои проблемы вгоняли их в беспросветную скуку. Мой последний терапевт зевал, не переставая, все пятьдесят минут, что я у него сидел.
— Марта Ричардс сделана из другого теста, — заверил Вулфовиц. — Это добрая женщина. А теперь расскажите-ка о вашей предстательной железе. Как у нее дела?
Вопрос прозвучал так, будто моя простата живет своей собственной жизнью, ходит по магазинам, общается и, возможно, даже выпивает.
— Надеюсь, она худеет, — ответил я.
— Дай-то Бог. К зиме вам надо отрастить волосы.
Уже уходя, он произнес заговорщицким тоном:
— Мистер Моул, в следующий раз женитесь на уродине. Тогда никто ее у вас не отнимет, обещаю.
Пришлось вылезти из кровати и отправиться на химию. Бернард поехал со мной, потому что мать записалась на стрижку в лестерской парикмахерской. В наш деревенский салон она не ходит с тех пор, как Лоуренс посоветовал ей удлиненную стрижку как «более подходящую для стареющего лица».
Бернард захватил с собой «Человеческий фактор» Грэма Грина, чтобы не скучать в ожидании, пока меня отпустят. Он предлагал почитать вслух во время терапии, но я, поблагодарив, сказал, что послушаю запись передач Мелвина Брэгга «В наше время» на маленьком плеере[77] .
— Ты прямо зациклен на самообразовании, признайся, старик, — ухмыльнулся Бернард.
— Я был вынужден стать самоучкой, поскольку не получил хорошего образования — вследствие нерадивости моих родителей.
Парень, подключавший меня к капельнице, был родом из Филиппин.
Я полюбопытствовал, давно ли он живет в Лестере.
— Маюсь здесь уже четырнадцать лет, — ответил он.
Почему же тогда не вернуться домой, удивился я.
— Когда отец решал, кто из его детей должен получить высшее образование, его выбор пал на меня. И теперь я посылаю домой то, что зарабатываю. На эти деньги кормится вся семья, а состоит она из семнадцати человек.
Позже, слушая, как Мелвин Брэгг расспрашивает академиков насчет роспуска монастырей в шестнадцатом веке, я размышлял о том, что жить в Англии двадцать первого века сравнимо с выигрышем в лотерее, ставка в которой — твоя жизнь.
Выйдя с химии, я увидел, как Бернард вытирает глаза замызганным белым платком. Сунув платок в карман, он потряс романом Грэма Грина:
— Ты должен это прочитать, старик. Герой мистера Грина такой благородный, такой порядочный, такой, на хрен,
Я был поражен схожестью наших мыслей.
Позвонил матери на мобильный — она была все еще в парикмахерской. Сказала, что у нее возникли проблемы «с перышками» и теперь мастера пытаются исправить свою ошибку.
Далее в трубке послышались препирательства, а затем со мной уже разговаривал мужчина с австралийским акцентом:
— Я лишь хочу ввести вас в курс дела, сэр. Мы ни в чем не виноваты. Ваша матушка солгала насчет пробы на окрашивание и только потом призналась, что неделю назад обесцвечивала волосы в домашних условиях. Поэтому салон не несет никакой ответственности за то безобразие, что возникло у нее на голове.
Я попросил вернуть трубку матери:
— Мам, ну почему ты никогда не следуешь правилам?
— Они раздувают из мухи слона. Моя кожа всегда реагирует на обесцвечивание, сутки я мучаюсь, но потом все устаканивается. Не понимаю, с чего они бесятся.
Я спросил, где она припарковала машину.
— У салона, на стоянке для инвалидов, — безмятежно сообщила мать.
— Но места для инвалидов занимать нельзя! — взорвался я.
— Сегодня утром я
В итоге домой нас вез Дуги Хорсфилд в своем такси. По пути я поинтересовался у Бернарда, что такое «Белая молния».
— Когда ты увидишь бездомного джентльмена, от которого воняет мочой, а на переносице у него открытая рана, знай, «Белая молния» — его любимый напиток для употребления на скамейке в парке.
Дуги расхохотался:
— Твои мама с папой, Адриан, встали на опасную дорожку.
Вернувшись домой, я сразу направился в спальню. Бернард принес мне льда положить на язвы во рту и предложил подогреть банку куриного супа с лапшой.
Встал в десять посмотреть новости в компании с Бернардом. Вчера в Хитроу открылся еще один терминал, пятый. По телевизору показали творящийся там хаос: автомобили, намертво вставшие в пробке на подступах к терминалу, отмененные рейсы, компьютеризированную систему выдачи багажа, которая не выдавала ничего, пассажиров на грани бунта, персонал, попрятавшийся в офисах.
— С тех пор как наши ребята прекратили бриолинить волосы, в Англии все стало по-другому, — посетовал Бернард.
Рано утром позвонил Гленн в страшном расстройстве. Он узнал от моей матери, что мы с Георгиной расстались и она теперь живет с Фэрфакс-Лисеттом.
— Вот что я скажу тебе, пап, мир, в котором мы живем, — жуткое место. Вернусь домой и накостыляю этому Фэрфакс-Лисетту, он у меня попляшет.
