разбрелись, каждый в свою сторону.
Дома я сказал матери, что хотел бы поговорить с отцом наедине. Она привезла его после вечернего чая. Отец был уже в пижаме, с вычищенными зубами и расчесанными остатками волос. Он походил на сморщенного пай-мальчика.
— Что у тебя? — нетерпеливо произнес он. — Я пропускаю мои любимые передачи.
— Хочу поблагодарить тебя за то, что ты делал, когда я был младенцем. Мама призналась мне, что сама бы не справилась.
Порывшись в пижамном кармане в поисках сигарет, отец закурил.
— Твоя мать была тогда как натянутая струна. — Он нахмурился: — Ты же бывал в Норфолке, видел эти жуткие безразмерные небеса и поля, без конца и края. Представь, каково там было жить посреди картофельного поля да еще без телевизора. — Его передернуло. — Неудивительно, что нервы у твоей матери были ни к черту.
— Все равно, папа, спасибо. — Я похлопал его по плечу.
— Да ладно, ты мне сразу приглянулся. И потом, я знал, что рано или поздно Полин оклемается.
Забрал Грейси из школы. Приготовил ее самое любимое блюдо — поджаренную кукурузу с кубиками красного «Лестерского» сыра и маринованным луком. Теперь, когда я ответствен за нее не целиком и полностью, я не имею ничего против того, чтобы побаловать дочку. И пусть у Георгины голова болит о витаминах и минералах, необходимых ребенку.
Вечером за ней приехал Фэрфакс-Лисетт. Дорогой дневник, мне кажется, Грейси могла бы не столь бурно радоваться его появлению.
Беспокоюсь насчет денег. Пособие по инвалидности не покрывает и половины моей ипотеки, а Бернард скоро съедет вместе со своей пенсией.
Я сидел у окна в гостиной с пером и бумагой и вдруг увидел Саймона, викария. Он шагал по нашей подъездной дорожке, укрываясь под огромным черным зонтом от сильного дождя. Я тяжело вздохнул. Саймон из тех людей, которые еще рот не успеют открыть, а ты уже зеваешь.
Он долго и бестолково суетился, не зная, куда деть мокрый зонт и забрызганный дождем плащ. Когда мы с этим разобрались, викарий сообщил о цели своего визита:
— Мне давно хотелось с вами побеседовать.
Я пригласил его в кухню, поставил чайник.
— Вам известно, — начал викарий, — что крыша в церкви находится в опасном состоянии и ее надо полностью заменить?
— Прежде чем вы продолжите, Саймон, я — атеист без единого пенни за душой.
— Нет, нет, я не денег прошу. Просить уже поздно. Епископ трижды заказывал смету, и каждый раз сумма получалась неподъемной. Так что, боюсь, Святого Ботольфа лишат статуса обители веры и выставят на продажу.
— Нет! — ужаснулся я. — Нельзя отдавать церковь на растерзание модным дизайнерам! Она же прекрасна — эти витражи, истоптанные плиты на полу, запах веков!
— А также прихожане, которых можно по пальцам перечесть, замерзающие зимой трубы и праздник урожая с угощением из консервов, снятых с верхних полок в кладовке, — грустно добавил викарий.
Я слегка смутился, припомнив, как на последний праздник урожая мы отправили Грейси с консервированными виноградными листьями, купленными в афинском аэропорту еще до рождения дочки.
— Вот почему я решил предупредить вас. Поскольку я знаю о вашем искреннем желании упокоиться в ограде Святого Ботольфа…
Я заверил викария, что сумею найти другое место для упокоения, когда придет мой час, и поблагодарил за заботу.
Рассказал Бернарду о том, что Св. Ботольфа закрывают.
— Позор, — отреагировал Бернард. — Как тебе известно, приятель, я — свирепый агностик, но нет краше места, чем Святой Ботольф, где можно посидеть и спокойно подумать. — Он закурил. — Я иногда перебрасываюсь парой слов с этим бедолагой Иисусом, что висит там на богомерзком кресте.
— И что ты ему говоришь?
— Обычно: «Держись, кореш».
Величественное солнце и младенчески голубое небо. Я дошагал до конца нашего участка, а потом еще метров двадцать пять по Гиббет-лейн. Боярышник в живых изгородях густо цвел белым и розовым и пряно пах. Птицы шумели, чем-то усердно занимаясь в зелени деревьев. Трава на обочине колыхалась на ветру вместе с неопознанными полевыми цветами. Я нашел длинную палку, с ее помощью добрел обратно, затем сел около дома и впервые
Мы с Бернардом обошли наш участок по периметру. Посидели на поваленном дереве у ручейка, пока Бернард курил. Прежде ручей был для меня досадной помехой, грозящей наводнением и погибелью для Грейси, а также лишним отягощением нашей страховки за дом. Но теперь я смотрел на него совсем другими глазами. Этот маленький водный путь казался самым прелестным моим достоянием. Так я и сказал Бернарду.
Нагнувшись, он зачерпнул воду из ручья и зачмокал:
— Нектар. Все это рафинированное питье в дизайнерских емкостях отдыхает.
Он зачерпнул воды и для меня. Она отдавала никотином.
Ночью спал в обнимку со старым пуховиком Георгины. Он пахнет ею — смесью духов и
