Одноэтажная Америка

без конца, лишь бы постоять около нашего сердцееда.

Когда мы выезжали из Вегаса, Ваня, сидевший рядом со мной, тихо напевал песню, которую на весь мир прославил дуэт Саймона и Гарфункела, «Bye-bye, love, bye-bye, happiness, hello loneliness, I think I'm gonna die…».

Но несмотря на калейдоскоп впечатлений, я, каждый раз вспоминая Лас-Вегас, вижу улыбающееся лицо мужчины в окне «Свадьбы сквозного проезда», мужчины, олицетворяющего собой абсолютный предел американского сервиса.

Глава 10 Как сержант ВДВ Шейнин изменил свое мнение о «гнойных пидерах»

Я, как и многие, если не большинство, слышал об Эльдорадо, о «Золотом» месте, где в 1849 году нашли золото. Я, как и вы, слышал о знаменитых «сорокодевятниках», как прозвали тех, кто, побросав все, кинулся в Калифорнию за золотом. И вот, держа путь в Сан-Франциско, мы попали в какой-то пустынный, заброшенный городок, каких, кстати говоря, мы встречали на своем пути множество.

Стояли бревенчатые дома, там-сям валялись кучки мусора, все это производило жалкое впечатление. Догадаться, что это и есть легендарно-сказочный Эльдорадо, было невозможно, но это был именно он. Когда-то бурлящий, многотысячный город золотоискателей, город, в котором делались и терялись состояния, город романтиков и бандитов, город, послуживший основой для многих рассказов Джека Лондона, для «Золотой лихорадки» Чарли Чаплина, превратился в город-призрак.

Впрочем, не совсем. Оказалось, что в Эльдорадо живет одна семья, у нее есть свой магазин-музей, в котором она торгует всякого рода стариной, относящейся к золотым денечкам золотого города. Поразительные люди, эти американцы. Ну, подумайте сами: здесь нет ничего, все, что было когда-то, то исчезло. Ну зачем оставаться, надо, как говорится, делать ноги, искать другое место, ведь так? Нет, не так, отвечают они, надо постараться выжать из любой ситуации, даже безнадежной, все, что только можно. И выжали: сюда приезжают туристы, и им устраивают экскурсии, показывают заброшенные шахты, в глубоких карманах которых все еще таится золото, показывают, как жили золотоискатели, что ели, как одевались. Тут расскажут, что именно здесь родились джинсы, самое американское из всех американских изобретений. Правда, рассказчик либо заблуждается, либо приукрашивает, но сама эта история достойна внимания:

Некто Якоб Юфес родился в Риге в 1834 году. Двадцать лет спустя он эмигрировал в Нью-Йорк, где изменил фамилию на Дейвис. В 1856 году он переехал в Сан-Франциско, затем в Канаду, вернулся в Сан- Франциско, а в 1868 году осел в городе Рино, штат Невада, где вложил деньги в пивоваренное дело и… разорился. Годом позже он открыл мастерскую по пошиву палаток, покрывал для карет, конских одеял и спецовок. Поскольку часто рвались карманы на производимых им рабочих брюках, Дейвис решил крепить их заклепками, которые использовались для конских одеял. Штаны с заклепками стали продаваться как горячие пончики, и Дейвис решил их запатентовать — да не было у него лишних шестьдесят восемь долларов, которые требовались для патента. Тогда он написал человеку, у которого он покупал ткани разного рода, предложив ему войти в дело и разделить патент пополам. Того человека звали Леви Страусс.

Леви Страусс родился в 1829 году в Боттенхайме, Германия, он эмигрировал в Нью-Йорк в 1847 году, а в 1853 переехал в Сан-Франциско, где основал компанию по торговле галантерейными изделиями и тканями: Levi Strauss & С^о. Он сразу принял предложение Дейвиса, и в 1873 году патент был выдан.

Таким образом, самое американское изобретение, ставшее самой популярной одеждой не только в Америке, но и во всем мире, было изобретено двумя иммигрантами, евреем из Риги и немцем из Баварии, а местом рождения их джинсов можно считать Сан-Франциско.

Расставшись с последними жителями Эльдорадо, мы поехали дальше, и у самых подступов к Сан- Франциско увидели выставку автомобилей. Огромная территория была сплошь заставлена автомобилями самых разных лет, но все они выглядели так, будто только что сошли с конвейера. Часть была выставлена напоказ — предмет гордости и любви тех, кто годами собирал запчасти, вытачивал то, что уже найти было невозможно, сдувал пылинки со своих возвращенных к жизни детишек. Часть была выставлена на продажу. Какие же это были красавцы! Ваня запал на темно-зеленый «Форд-мустанг» 1957 года.

— Владимир Владимирович, — трагически стонал он, — всего за тринадцать тысяч долларов! Всего- то!

— Ну, так купите.

— Купил бы, но забыл в номере гостиницы как раз тринадцать тысяч.

Огромное удовольствие было наблюдать за теми, кто вернул эти старые машины из небытия: они большей частью сидели на раскладных матерчатых стульях, чаще всего немолодые, пузатые дяди в джинсах и ковбойских сапогах. Сидели около своих машин спокойно, переговариваясь с ленцой, разглядывая с прищуром проходящих. От них веяло чувством собственного достоинства.

Разговорившись с одним из них, я рассказал ему о том, как я подростком играл «в машины»: идя в школу, считал, машин какой марки окажется больше. Тогда машины разных марок сильно отличались друг от друга, невозможно было спутать «Форд» с «Шевроле», «Студебеккер» с «Крайслером», «Додж» с «Понтиаком», «Кадиллак» с «Паккардом». А теперь в эту игру играть невозможно, все машины похожи друг на друга.

Мой собеседник кивнул и сказал:

— Не отличить, это факт. — Потом сплюнул и добавил: — Время такое, ни к чему отличаться.

И вот тут-то у нас с Ваней Ургантом возник серьезный и принципиальный спор. Все началось с того, что я, восхитившись необыкновенной красотой сиявших в лучах солнца автомобилей, сказал:

Познер: Так же, как джаз того времени был необыкновенно радостным, так и машины, они отражают какой-то подъем, какой-то оптимизм, вот радость. Смотришь на них и улыбаешься как идиот, идешь и улыбаешься.

Ургант: А почему такой закат-то сейчас?

Познер: Значит, что-то происходит внутри, что-то в организме происходит. То, что это не радостное — факт. И это в музыке, кстати говоря, которую вы так любите, вот эту вот современную музыку. В ней мало очень радости, в ней есть другое. Для меня, по крайней мере, в ней есть отчаяние, в ней есть… как это сказать…

Ургант: Ну, я не соглашусь с вами.

Познер: Как это сказать… Даже не отчаяние…

Ургант: Владимир Владимирович, я не соглашусь.

Познер: Но радости никакой.

Ургант: Да есть там радость.

Познер: И улыбаться совершенно не хочется.

Ургант: Владимир Владимирович, вы просто не любите современную музыку.

Спор затянулся довольно надолго, но каждый остался при своем мнении. Я по-прежнему убежден, что музыка сороковых-пятидесятых в Америке была намного более жизнерадостной, чем сегодня; уверен я и в том, что глобализация привела и приводит к единообразию. Впрочем, мой внук Коля, который родился и живет в Берлине, за версту отличает все модели автомобилей друг от друга, как это делал я в далеких сороковых и пятидесятых, так что, возможно, я и заблуждаюсь.

* * *

«Это самый красивый город в Соединенных Штатах Америки. Вероятно, потому, что нисколько Америку не напоминает. Большинство его улиц подымаются с горы на гору. Автомобильная поездка по Сан-Франциско похожа на аттракцион «американские горы» и доставляет пассажиру много сильных ощущений. Тем не менее в центре города есть кусок, который напоминает ровнейший в мире Ленинград, с его площадями и широкими проспектами. Все остальные части Сан-Франциско — это чудесная приморская смесь Неаполя с Шанхаем. Сходство с Неаполем мы можем удостоверить лично. Сходство с Шанхаем