Шалава. Ларионову:
— Рукой. Рукой сапоги поднимай, вытряси! Если там — уже хребет перешиблен!
Старый, добрый, тварь, сам полез и вытряхнул из сапог газетные комки — они так обувь на зиму сохраняют.
Я вернулся ворочать ящики. Потом смерклось. Старый зажег свет. На злобном свету я стал уставать, злиться, забываться — однообразно, надоедает, притупляется. Столы докурочил. Старый добил полки и шкаф — безбарышно. Комната не тяжкая: мало рухляди, нету антресолей, одежи, шапок…
Разогнулись, мяли поясницы, пожрать бы. Приподнял за край стол и грохнул о пол. И два остальных — так же. Нет.
— Она не здесь, — предположил Старый. С улицы кричали: долго еще? — заглядывали в окна, топтались.
Разумные дела истощились — мы закружили бездумно: подоконник, углы, штукатурка, вокруг розеток, выводы труб, еще шторы, под сейфом — пусто; столы, бумажные трубки, ящики, за шкафом, под шкафом, на шкафу, плинтусы, пол — где ж еще?
Старый поднял голову к люстре, я лег на пол и бессмысленно пялился под сейф. Дед мог ошибиться? Но была отворена эта дверь — ближняя.
— Старый, за трубой под потолком.
— Я там два раза смотрел!
Тупость заразна. Старый полез смотреть в третий раз — убрал с сейфа графин, поднос, салфетку, с подоконника переступил на сейф, просунул руку за трубу. Показал мне: ничего.
— Сейф закрыт?
— Ты ж запирал. — Старый опустился коленями на сейф и заглянул за него.
— Запирал.
— И я запирал.
— Все равно она здесь.
Старый устало согласился:
— Да. Вот она.
Я налег животом на сейф и заглянул в щель за ним, упершись маковкой в стену.
— Почти внизу, — подвякнул Старый.
— Да я вижу.
Карамазая, здоровая крыса раскорячилась меж сейфом и стеной, как застрявшая варежка. Падла уперлась загривком в стену, а задранным хвостом — в сейф. Поэтому-то снизу и не видно ни черта.
— Да, Старый, ты — ветеран. Неси швабру. И чтоб там свет загасили. Степан Иваныч, ты где? Зайди. Товарищ милиционер, вы на месте, провожаем на улицу. Степан Иваныч, гляди: опущу швабру за сейф, ты с-под низу пихай, ну хоть вон те плакаты, только торцы закомкай, чтоб в них не залезла. Чтоб ей выход в сторону двери. Ну! — Я примерился и столкнул крысу на пол, Ларионов, опять зажмурясь — скотина! — шваркнул под сейф бумажки, расщетинившаяся крыса выскочила на свет и волнистыми скачками улетела по стеночке в разверстую дверь, почти не касаясь хвостом пола, затопал милиционер, через мгновение гагакнули на улице бабы-все. Извели.
Искали-искали мы. Больше нет. Сразу стали неприкаянны; попросили — и мы снова вытолкали время, и оно уехало вперед — не за что держаться. Привык вести рукой по стене. Надо ж — сыплются листья. На подоконнике уже столько. И слабо ударяют в окно. Мы не жрали. По банку заходили, рассаживались, сразу столько звуков, хоть прячься.
— Умаялись? — Ларионов заметил: у меня руки ходуном.
Еще годится, вот позапрошлый год мы шерстили торговый зал на шестьдесят квадратов. Четыре часа. Два стула, кадушка с фикусом, картина на стене — нарисованы яблоки. Зал после починки пустой. Точно знали — здесь крыса. Муторно, мало вещей, негде искать. Вот там мы дошли до безумия: стучали снятыми ботинками, бумажки жгли. Безумие — блестящий лакированный паркет шесть на десять. Сиреневые стены. Ровная побелка, фикус — растение. Нарисованные яблоки. За витриной ходят люди. Зима. Ты уже делаешь вид, будто ищешь. Ползаешь, приседаешь. Жгут натертые колени, жарко. И не нашли.
Нашла уборщица. Мы одевались, возвращали задаток, она вытирала листья у фикуса. Крыса висела на фикусе, вцепившись снизу в лист, — четыре часа. Убили, конечно.
— Ничего-о, — протянул Старый. — Скоро домой.
Два веселых придурка в разгромленной комнате, люди заглядывают, сейчас придет, вот и:
— Шторы задрали… Шторы чем помешали?
— Давай сейчас?
— Чо давай? Крыса в наш же подвал и забегла. Достанешь — тогда подойдешь.
Старый вкрадчиво заметил:
— Помнится, мы уговаривались на извод, а не на изъятие.
— Тебе я не договаривалась!
Оказалось, прямо с крыльца крыса сиганула в подвальное оконце, в раздолбанный уголок.
Алла Ивановна вела нас. Старый спускался замыкающим и бубнил:
— Ты думаешь, я жадный. Ты все время смотришь, сколько я ем. Я не жадный. Хочешь, я тебе в Москве сто долларов подарю? За сто долларов и не такое купишь. Даже на размер больше.
Согнувшись, расшвыривали коробки и банки, она бряцала ключами. Последняя коробка у стены — из-под можайского молока. Я придержал Старого:
— Стой.
— Ну что? — уже все надоело.
— Она под коробком.
— Ладно тебе. — Старый укоризненно зыркнул на меня и сбил коробок на бок.
Крыса осталась сидеть, не сообразив, что открыта. Вдруг — резко повела башкой и безошибочно метнулась на белые ноги управляющей! — та выронила ключи и, повизгивая, будто щипали ее бока, отпрыгивала к выходу, держа подол; Старый перепрыгнул коробок и бросился вдоль стены, но крыса точно вошла в единственную щель в углу, хвост провалился споро — глубокая дыра.
Алла Ивановна нервно прыскала, взглядывая на Старого, и затыкала ладошкой смех. Я обнял ее и провел губами по щеке, шершавой от песчинок пудры.
— Завтра ее оприходую.
— Не обмани. Я девушка наивная. Меня не трогай так, я — заводная, я так просто не могу. — И подразнила синеватовлажным языком.
Старый скрепился, смолчал.
Прикусывая теплый хлеб — досталась горбушка, жареную картошку я соскребал со сковороды, отвлекая вилку лишь на прокол маслянистого ломтя колбасы или захват соленого салата из нарезанных огурцов, кумачовых помидоров, луковых колец и дробинок перца; вот пельменей я смог только девять, ободрив их соленым огурцом, — мясо нежное, свинина — я таких не люблю; развели на запивку вишневого варенья со студеной водой — компот, что ль, иссяк? На сладкое — две конфеты, седые от возраста, но шоколад, всего две.
— Старый, бойцы что-то строятся…
Старый свесился с балкона — я одним движением слямзил его сладости и:
— Где ж наша повариха?
Витя кратко оторвался от миски:
— Отдыхает дома. Весь день у Иван Трофимыча.
— Степан Иваныч, а и вправду: куда солдаты на ночь глядя? — полюбопытствовал Старый.
— В пострадавший район. Дыры цементировать, капканы ставить. Хоть успокоить людей. Всего не могу сказать, но… Огорчился народ. Там победнее живут, но чуть что: мы зато без крыс! А теперь… Я буду вам признателен, если не сопроводите затеянные меры унизительными оценками, тем паче при военнослужащих. Мы с Виктором исполняем все, что придумала санэпидстанция. — Зажмурился, подсунул пальцы под очки и надавил на глаза, показалось, едва не плакал.
