— С чего? С того, что нас известили подробным письмом? И запомните: когда приедут, я уже буду в глубокой заднице. Будут командовать другие. Которые могут все. Как им кажется. Но плохо разбираются в городе.
— Но ведь необычное письмо?
— Фактическая сторона проработана. Но в плане праздника нет поворота на эту улицу. Нет проезда мимо каланчи! Ничего не буду делать и никому не скажу. Правдоподобно, главное…
Старый обождал и не выдержал:
— Что?
Клинский хитровато склонил голову.
— Нет причины. Нету «за что». Это по-нашему, и я бы поверил. Но порядок продвижения… Или мы попадем в область действия верховных сил?
Я посмотрел его рисунок, сунул в карман.
Еще долго не спали. У меня нога болела, а Старый размышлял. Потом попросил:
— Не трогай их.
— Будто ты знаешь, кто это — они. Город. Крысы.
— Ясно, они не дают обследовать подвал, откуда ушли крысы. Что там могли жечь? Может быть, простое совпадение. Сколько ни думаю, не могу придумать за них. Но раз скрывают, значит, нечисто. Надо заниматься тем, на что наняли, получить деньги и уезжать. Я тебя отдельно прошу: оставь девицу. Она, конечно… Но в обшем-то. Да ты понимаешь. Тут такие девушки в лаборатории — две. Ходи туда.
— Да поздно уже.
Месть графа Мокроусова
Антикоагулянты жертв не шибко добавили — с подвески утром сняли дюжины две, плюс четыре вывалились в ночь. От силы остается три дня и — подвеска «под ноль» и убывать.
Я выбрал в санэпидстанции исправный капкан и поспешил в банк — побрился, лыбился как молодой; ветер с холодным всхлипом перевертывал на дороге листья; листья семьями валятся с веток — только задень; что-то быстро, из каждой свинцовой лужи коротко взглядывает осень, закрываясь сразу желтым листом; беременные пели на веранде, вдалеке сыгрывался оркестр, а солдаты уже встали у каждого дома, надписывая мелками на подъездах цифры и проверяя входящих по списку — через их плечо тянулись: «Да вот же я», — но еще подсыхают дороги, еще осталась сухая пыль и день прозрачный под небритой небесной щекой.
Что я знаю о тебе, моя любовь? — в тьмущем подвале я ощупывал лазейку: за ночь ты выбросила ведра четыре земли с мелким щебнем — рыла всю ночь, сперва выталкивая нарыхленное задними лапами, потом развернулась и — мордой, а углубившись, выносила в пасти, и теперь ты в четырех метрах от моих рук. Взрослая. Это выгодно. У молодняка живее обмен веществ. Молодая может оклематься. Если мы с тобой до ядов доживем.
Утром ты метила мочой — твоя новая поляна. Но еще нет привычной жратвы, подсказавшей бы мне, вывернувшись наизнанку, твои лакомства: скажем, ешь колбасу — значит, мечтаешь об углеводах, я бы принес муки. Если корм твой мука, а дом — элеватор, я напоил бы тебя водой. С молоком или сахаром. А если у тебя навалом пищевых концентратов, я баловал бы тебя жареной рыбой, гренками. Я знаю все, что ты любишь. Но мало времени. Хватит капкана. Не повезло, нарвалась на меня. Такую честь не переживают.
Смерть делается просто. Я кладу наискосок у норы вот хотя бы эту грязную палку из-под ног. Новая вещь. Ты их боишься. Неделю проголодаешь, но не переступишь. Но я тебе оставил путь, не самый удобный — это важно. Самый удобный тебя насторожит. Путь вот — по трубе. Дальше ты обойдешь вдоль стены свет, упавший из окошка. И вот на пути я ставлю припорошенный пылью капкан. Я оставляю в нем корку черного хлеба. Не копченую колбасу, не тыквенные семечки. Не мясной фарш со свежими помидорами — так ловят в учебниках. Я знаю: убьет даже фильтр сигареты, смоченный маслом. Убивают простые вещи. До обеда. Тебя будоражат новые стены. Ты выйдешь погулять.
На солнышке, до открытия банка, с лавки глядел в небеса: ветер прям снежный. Одеваться. Через проспект ее дом. Ее окна. Поменял бок — от пострадавших домов отчалило посольство: мама-дочь из санэпидстанции, Витя и Ларионов — смурные.
— Что капканы? Как убой?
— Малоэффективенно, — признали врачихи. — В капканы нейдут, отравку не тронули.
— Отраву?
Младшая прочла по бумаге:
— Бактокумарин. Три года берегли.
— Что-о? Девчонки, выложили? Бактокумарин?! — У меня вспыхнула морда. — Сейчас я вас, попарно… Сальмонеллезные — в жилой дом? Им на складе не на всяком работают! Где людям вход воспрещен. Завтра у вас собаки передохнут, а послезавтра — улица в гробах! Опечатывайте подвалы! Чтоб презервативы были при себе! — Это весело Ларионову. — А что капканами? Ни одной?
— В одном хвост, в другом лапа. Отгрызли.
Бабье ковыляло к машине с красным крестом, и Ларионов рванулся:
— В штаб доложу!
Я сцапал его рукав.
— Опомнись. Бактокумарин за три года скис давно. Он лето не стоит. Нежный. Если и сдохнет у вас какая детка… Шучу!
Я пошел им помочь. Капканы — разве на один день? Следует приманку зарядить, капканы не настораживать. Крыса пробует: сегодня с одних капканов ест. Завтра — с других… а с первых уже — нет. Со всех привыкнет — можно мочить. Если шибко умная не попадется.
В Ленинграде чистили гостиницу «Московскую» — чердак. Приманку жрут, капкан пустой. Три дня кряду. Сели в засаду: выходит старая крыса, капкан с тылу — дерг! Он — клац! Свистнула — детки выбежали жрать приманку. Так все капканы обошла. И других научит! Мы запускали на полигоне в семью крысу, умевшую отпирать заслонку кормушки. Вся семья обучилась! Но открывать заставляли учительницу. Ленилась — кусали. Верно сочли, новое знание обманет — тогда первым сдохнет, кто его принес. А жрали все.
Я заметил подтравленную крысу у первого подъезда.
Я пошел еле, придурки не могли понять. Переглядывались, стеснялись узнать, почему ползу.
Крыса сидела в траве, у края дорожки, горбиком средь высыхающих стеблей. Над ней базарили, пересаживались вороны. Я догадался: у нее нет лапы. Та, что вырвалась. Как мне не хотелось возиться с бактокумарином! Вышла умереть — тяжело опускала, как забулдыжный мужик, морду на грудь, трогала землю под носом левой, поочередно — правой лапой. До первой собаки. Или толпа сбежится на детский крик. Но разве можно за нее судить, где лучше сдохнуть.
— Ты, — поручил я Вите, — постой здесь. Не смотри, не мешай ей…
Он рыскал взглядом.
— Никого не подпускай.
Витя пообещал:
— Я эту падалищу! — Подхватил метлу у севшей отдохнуть бабы. И побежал. Крыса только в упор увидела что-то слепнущими от пекущей нутро боли глазами и попятилась на три плетущихся движения, и запуталась в траве. Но после первого удара по хребту шипнула и, пошатнувшись, все же встала на задние лапы грязной ведьмой, и прежде чем он еще ударил, повела перед собой лапками, словно пытаясь отбить, — я отвернулся. И зажмурился! — последний давящийся визг: наступили, и лопнуло! Громко получилось. Вороны собирались внизу в хоровод, вразвалку сходясь к середине.
Я мог ошибиться. И она могла просидеть час. Укусить ребенка. Если бы он ударил. Как, интересно, мой капкан? Спрошу себе бушлат. Кошки кричат как-то не так. Голос непредназначенный. Хороший
