голыми, с разбитыми коленками и засохшими корками расчесов. Наташу с самого детства сильно кусали комары. А Никиту – практически никогда. Но он хотел бы… Чтобы чуть-чуть поплевать на укус, сморщить нос, подождать, пока вздуется небольшая дуля… Ноги Наташи всегда представляли для Никиты Сергеевича большой естествоиспытательский интерес.
А ноги этой женщины – нет. Но их нужно было рассмотреть. Или нет? Или лучше руки? Тонкие запястья, сухая кожа, черный лак (это что, модно?), длинные, тревожные пальцы. Она могла бы играть на музыкальных инструментах.
Хотя… У Наташи были короткие пальцы, но она все равно играла. И грызла ногти, которые могли бы удлинить, усилить визуальный эффект от ее маленькой пухлой руки.
Руки как руки. Что еще?
Глаза? Никита Сергеевич не знал, что нужно искать в женских глазах. Определить приход ребенка по глазам – это да. Это – сразу. За месяц до ультразвука. Но ребенка в глазах у этой женщины не было. Слава богу? Или нет? Был бы ребенок, пришлось бы все это принять без разговоров и подстраивать под однозначно принятое свою жизнь. Никита Сергеевич любил такой сценарий. Потому что хорошо знал. Только его и знал, если разобраться…
В глазах этой женщины был огонь. Неяркий, наверное не теплый. Деформированный, похожий на огонь в светофоре в яркий летний день. Такой себе свет, встроенный в будни.
Редкость? Никита Сергеевич не знал ответа на этот вопрос.
А кончик носа у нее снова стал синим.
Выдающийся цвет, выдающийся нос. Кажется, большая попа. Подбородок. Или даже два. Один – острый, другой – округлый и мягкий. Волосы цвета божьих коровок. Виноватая улыбка.
Очень странный феномен. Все женщины, которые оказывались рядом с Никитой Сергеевичем, улыбались именно так. Виновато. Иногда зрели вопросы: что именно они у него украли? Когда? И не проще ли вернуть, чтобы не улыбаться так беспокойно и неискренне?
– Я ношу с собой гвозди, – сказала она.
Николь. Фу… Никита Сергеевич никак не мог уговорить себя называть эту женщину по имени. Суббота – день анонимного приема. И вообще… Николь – это фу. Это как выращивание крокодилов в городских прудах.
– Вы их едите? – спросил Никита Сергеевич. Вопрос был глупый, но Потапов-младший плохо разбирался в применении гвоздей.
– Нет. Я прибиваю ими кепку. Или шляпку. Чтобы крышу не сорвало, – улыбнулась она.
Шляпки-кепки на голове у этой женщины не было. Гвозди оказались бракованными.
– Да, – сказала она. – Помогает мало.
– Жаль, – вздохнул Никита Сергеевич. Ему действительно было жаль. С кепкой можно было войти в контакт. Поговорить по душам. Спокойно, без нерва, без надрыва.
Кепке можно было бы сказать, что так, мол, и так, я не знаю, что делать. И что не делать, я не знаю тоже.
Кепка сто пудов поняла бы и согласилась. И проворчала бы: «Да ладно тебе, Никитос, если бы ко мне вот так пришла рукавичка и сказала: «Женюсь на вашей подкладке!», я бы тоже полиняла и вывернулась наизнанку».
– У меня есть железная дорога, – сказала эта женщина.
– В акциях?
– Почему в акциях? В сумке! Это очень хорошая игра: сначала долго-долго складываешь, а потом только смотришь, как оно там все красиво ездит. На нее можно даже медитировать. Нам в детстве таких не покупали… А?
– Прямо здесь надо играть? – вздохнул Никита Сергеевич. Покорно вздохнул. Он был совсем не против железной дороги. Еще бы солдатиков, модель самолета, луноход на батарейках и кораблик, плавающий по ванне.
– Сидорская рожает! С поликистозом! Тридцать семь недель. Муж – идиот и уже плачет. Раскрытие на три пальца! Воды отошли! Суббота же, Никита Сергеевич, вы же обещали с ними договориться…
В дверях метушилась старшая медицинская сестра первого родильного отделения. Она вообще любила бегать. Бегать по этажам, а не звонить по телефону.
– Я при чем? – строго спросил Никита Сергеевич. Он хотел играть в железную дорогу.
– Так наши там немножко празднуют день рождения. И муж Сидорской очень плачет. И вы же сами обещали с ними договориться насчет субботы. Чтобы они потерпели!
– А я договорился! С мальчиками! А с девочками я договариваться не умею! Идемте.
Через два часа, когда девочка Сидорская строгими воплями отчитывала отца за попытку к бегству, Никита Сергеевич вернулся в кабинет.
На столе стояла собранная железная дорога. Невменяемый паровозик мирно проезжал через лесок, тормозил на пригорке, пыхтел на резком повороте, возвращался на станцию и, победно дудя (какой ужас это самое «дудя»), не останавливаясь, снова проезжал через лесок.
У меня все хорошо. У меня все очень и очень хорошо. Просто прекрасно.
Узнаете зачин?
Для интеллигентных слез в одиночестве он не годится. Такому зачину нужен свидетель. Лучше – мальчик. Если сильно повезет, то мужчина.
Мне не везет. Поэтому есть только зачин.
Я не плачу.
Я раздражаюсь, но не удивляюсь. Я тревожусь, но не боюсь. Я ругаюсь, но не сержусь. Я хочу, чтобы Николь уже уехала, потому что я от нее устала.
Три дня в неделю у меня живет Гриша. Он пользуется моим телефоном, компьютером, чайными ложками, холодильником, ушами, стиральной машиной, постельным бельем. Он занимает место на диване, организовывает очередь в туалет… и еще капли (именно капли в туалете, а не прибитые гвозди и отремонтированные краны – главный признак того, что в доме есть мужчина).
Так вот, Гриша… Три дня в неделю он живет у меня, три дня – у своей следующей (второй бывшей) жены Светы. Нам с ней некогда думать о том, что это – неправильно. Мы со Светой много работаем. Работаем отдельно друг от друга, поэтому мы мало знакомы. Зато очень благодарны друг другу. Мы в Гришиной жизни – взаимозаменяемы. То есть я вполне могу себе позволить поехать отдыхать или в командировку. Его всегда есть куда пристроить.
И ничего не абсурд. Абсурд – это когда главной краской расставания становится ненависть. Абсурд – это ножницы, которыми некоторые истеричные особы вырезают со свадебных фотографий силуэты своих мужей. Абсурд – это такое выражение лица, на котором не читается прошлое. В этом смысле самый большой абсурд – это чистый лист.
Ну, и Алекс, конечно…
Вот…
Мы со Светой не вырезали Гришу. И живет он у нас временно, всего три года, пока строится его квартира. Очень хорошая квартира – триста квадратных метров с видом на машиностроительный завод. Когда Гриша вселится, мы ему отомстим. И будем в этой квартире как дома.
Это наша любимая шутка. Уже почти сказка. Мы не слишком верим, что Гриша куда-то вселится. Но есть надежда, что он может жениться. И тогда нас станет трое. А трое – это уже что-то, это, например, два лишних свободных дня.
Хотя Гриша мне лично не мешает. И если бы не его страсть к моделям, мы могли бы…
Я без горечи. Честно. Мы могли бы… Но наверное, для хорошего брака мало, когда только один из партнеров ничего не чувствует. Надо, чтобы не чувствовали оба.
Кстати о бесчувствии: ночью пьяная Николь побила нашего Гришу.
Сначала напугала, а потом побила.
– Я специально не включала свет, чтобы никого не будить! Я старалась тихонечко, как мышка…
Слоны – умные животные. Это я теперь точно знаю, потому что мышка Николь любит спать голой, что само по себе в наших климатических условиях (а зачем топить батареи в ноябре?)… Само по себе – уже страшно. Нормальный слон должен бежать от голой мыши. А не подвигаться к стеночке в надежде, что
