эротические сны сбываются.
Впрочем, Гриша пьет на ночь снотворное. А подвигается к стеночке исключительно инстинктивно. Бедный.
Бедный, волосатый, отключенный фармацевтической промышленностью…
Она хотела поговорить, он – сопел. Она думала, что это я (пить надо меньше), он тоже думал, что это я.
Она зажимала ему нос, щекотала за ухом, дергала за волосы.
– Николь, ты же знаешь, что я ношу длинные волосы! Всегда!
– Но рано или поздно даже трамвай может постричься! Я думала, что ты решила стать похожей на меня… На меня многие хотят быть похожими…
Она дергала его за волосы. Сначала на голове, потом – на ногах. Она просто хотела поговорить. Она приехала домой, ее душа была полна.
Надо, кстати, узнать, что? Гриша пьет. Потому что хорошие же таблетки.
– Я испугалась за тебя! Так плевать на собственное тело! Так себя ненавидеть! Хорошо, что у меня был с собой воск!
Голая мышь Николь нагрела воск в своих ладонях, аккуратно наложила его на ноги Грише, выждала, пока засохнет (воск, а не Гриша). Ну и дернула…
Таблетки не выдержали, Гриша громко проснулся и стал кричать какие-то глупости. Я не успела понять, какие именно, потому что он быстро замолчал.
– Хук справа… Я ходила на курсы кикбоксеров. Мне было интересно узнать, что там за люди. И потом, твой Гриша мог разбудить весь дом.
– И ты решила сделать это сама?
– Да. Но я испугалась! Волосы на ногах еще могли сойти за твою вечную небрежность, но борода! Я же точно знаю, что за ночь у женщины не может вырасти борода, если, конечно, она не мужчина… Значит, это был вор. И я включила свет. И стала смеяться.
При свете многое становится смешным. Это – да. Это – точно.
Бедный бывший волосатый Гриша.
Он ушел в ночь. И вместо морга я сначала позвонила Свете.
– А зачем вы Ипполита окатили? – спросила она.
– Уже успел снять штаны?
– Ага. Это у него быстро, – усмехнулась Света и сердито добавила: – А сейчас стоит перед зеркалом, рассматривает. Балерун.
– Ему хоть красиво? – спросила я.
– Спокойной ночи, – сказала Света. Наверное, обиделась. Я бы тоже обиделась, если бы кто-то из друзей Светы напугал моего Гришу.
– Я думаю, что он больше к тебе не придет, – сказала Николь.
– Завтра у тебя есть шанс выгнать еще и Мишу. И все будет, как обычно.
– Ты считаешь, что Рому тогда – тоже я? – Она стала хлопать ресницами. Невинно. Жаль, что я не ходила на курсы кикбоксинга. Хук справа мне бы очень помог. И еще жаль, что она не видела себя в зеркале.
Хлопать ресницами, с которых комками валится тушь, – это прекрасный способ утешить женщину. Особенно ту, от которой только что навсегда ушел мужчина.
– Мне, между прочим, Рома машину подарил, – зачем-то сказала я.
– Не волнуйся, тебе и этот что-нибудь подарит, – ехидно ответила Николь. Не такая уж пьяная Николь. – Они тебе все что-нибудь дарят. Просто ты не умеешь этим пользоваться.
– У меня все хорошо…
– Верю, – ухмыльнулась Николь.
Она сидела, закутавшись в одеяло. Под попой у нее были подушки. Две. Гриша любил спать на двух подушках. В руках у нее была банка пива. На столике рядом с ней и диваном – мобильный телефон. Голая, теплая и комфортная.
Я стояла посреди комнаты. У нас она именуется «зал». Хотя танцевать вальс в ней нельзя. Если вальс, то с полок будут лететь книги, а со столов (журнального и складного обеденного) – листочки моей драгоценной, чуть расписанной бумаги. Я стояла посреди комнаты в пижаме бежевого цвета. Мой любимый цвет. Он сразу, еще новый, выглядит как грязный. Поэтому он отпугивает мысли обо всем, кроме каши с молоком и стирки.
Бежевый цвет быстро становится землистым. Он вбирает в себя пыль, жару и слякоть. Он – никакой.
Он нравится только собакам. Потому что собакам все равно. Во-первых, они не различают цвета. Во- вторых, им всегда важнее внутренность, то есть я.
Я стояла посреди комнаты. В пижаме, но босиком. Одетая, холодная и неприкаянная.
Рядом с Николь я всегда выгляжу неприкаянной.
– Ну, давай! – сказала она. – Давай, ты же хочешь со мной поссориться? Начинай уже… Я разбила твою семью… Я увела у тебя единственную любовь твоей жизни. Я разрушила твое будущее… Что еще? Я обрезала этому будущему провода и дороги… Слушай, у тебя нет конфетки?
– Я на диете…
– А для ребенка? Для детей надо обязательно держать конфеты. Поройся у меня в кармане штанов, а? Ты же все равно стоишь…
Я не сдвинулась с места. Теперь я уже не просто стояла посреди комнаты, я стояла в знак протеста. И раздумывала, не начать ли мне под это дело голодовку. «Убирайся прочь, мисс Эндрю!»
В общем, я ее презирала. Я начала ее презирать сразу, когда Леша («Ласточка ты моя». Я помню!!!) женился. Я считала ее дорожной сумкой, с которой удобно уехать куда угодно. Я думала, что она – промежуточный вариант, что там, на новой родине или еще до нее, в очереди перед посольством Германии, он обязательно расправит крылья и улетит. Один. Мне хотелось верить, что я для Леши – точка. Жирная точка, поставленная фиолетовыми чернилами между бровей. А она, Николь, – запятая. Наглая.
Такая наглая, что умудрилась двадцать лет назад пробраться ко мне в роддом (белый халат, фонендоскоп, сменная обувь и бабушкины очки на носу).
– Я сказала им, что прохожу медицинскую практику. И дала три рубля!
– Надо своему придурку сказать, – одобрила моя соседка по палате. Одна из девяти.
Мы тогда хорошо рожали. Впрок. Как будто знали, что впереди большая историческая веселуха. – Пусть тоже скажет. И даст три рубля.
– А если дать пять, то можно вообще ничего не говорить, – сказала другая. Явно богатая.
Пять рублей плюс белый халат… Когда еще были такие низкие цены на подвиг?
– Я видела Маришу в отделении для новорожденных, – сообщила Николь. – Очень красивая!
Мне бы тогда спросить: «Ты кто?» – и вызвать дежурного врача. Но восемь соседок, и каждой не объяснишь, почему я так хорошо не помнила ее, Лешину однокурсницу, кавээнщицу и победительницу конкурса «Алло, мы ищем таланты!». Жену моего первого мужа. Царицу свадебных снимков и последнюю сексуальную мечту всего фотоателье «Радуга».
– Надо будет ему сказать, – заявила Николь, играя фонендоскопом.
– Если спросит, то обязательно, – сказала я. И широко улыбнулась. Для соседок. Чтобы у них от любопытства не пропало молоко.
И еще потому улыбнулась, что точно знала: он не спросит. Потому что мой Леша – каменная стена. Он может жить только в таком качестве – ни окон, ни дверей, ни памяти, ни компромиссов. Нет так нет, да так да.
Отныне и вовеки веков.
Я знала, что не спросит, но верила, что Николь – запятая.
Ты интересуешься, где логика? Да, Кузя? Ну как же! Целая телега логики. Вера – сильнее знания. Скажешь, нет?
– В общем, до тех пор пока он не спросит, мы будем с тобой дружить. Ты и я, – изрекла Николь.
– А потом?
