– О, тардес, тардес.
«Тардес» значит «вечером».
Зонтик стоит двадцать крузейро. Всего лишь двадцать крузейро, сеньоры.
Старый жулик внимательно следит за покупателями. Если теперь не ткнуть, скривившись, сначала в зонтик, а потом в него и не сказать, лучше по-английски: «За эти деньги воткни его на могиле своей бабушки!» – зонтик будет стоить сорок крузейро. Так и есть, сорок. «О, вы ослышались, сеньоры, только сорок».
Сорок так сорок.
Визгливый крик будит лоботрясов, устроившихся в тени: старик, получив сорок крузейро, неожиданно повисает на зонтике, валится в пыль и бьет ногами.
Это не по-нашему.
Собирается толпа и, махая руками, бурно обсуждает происходящее. Украли зонтик, и вор вот он. Пойман.
Обладатель зонтика напрасно старается вырвать его у старика. Украли! Разорили! Зарезали!
– Да черт с ним, отдай, – решает наконец наш старший, – на, подавись!
Зонтик возвращается к старику, заработавшему таким образом сорок крузейро.
Для следующей группы зонтик стоит уже шестьдесят крузейро.
Шестьдесят.
Старик презрительно оттопырывает губу. Те, кто не умеет торговаться в этом мире и отстаивать свое, заслуживают только презрения.
И еще пинки.
Шестьдесят крузейро, сеньоры.
Через минуту старик, получив деньги, снова бежит, хватается за зонтик и валится в пыль.
Бездельники веселятся.
На углу стоит полисмен.
Он недвижим.
Он все видел, но он – власть, к нему еще не обратились.
Пробковый шлем, пистолет, несколько дубинок у пояса – вдруг одна сломается.
Он ждет.
Его должны позвать и объяснить ему ситуацию, и тогда он решит все по закону.
Его позвали.
Полисмен несет себя величественно.
Он подошел.
Спокойно, сеньоры, он все видел.
Лавочник кричит. Его ограбили. Зарезали. Убили. Среди бела дня.
Полисмену нравится наша форма. Он бросает несколько фраз. Неторопливо, весомо.
Все смолкают. Полисмена здесь уважают. Он бьет прямо на улице. Сколько хочет, столько и бьет.
Зонтик нужно вернуть. Он так решил.
Лавочник машет руками. Ни за что! Где справедливость? Украли! Изнасиловали! Зарезали! Ни за что!
Полисмен достает дубинку. Наверное, любимую – ручка отполирована и блестит. Он говорить больше не будет. Он все сказал.
И тут случается то, что вырывает из толпы возглас: «Ооо!!»
Старый мошенник в довершение длинной фразы плюет в лицо полисмену и бежит.
С полисмена мигом слетает все его величие, прихватив с собой двадцать столетий цивилизации: он опускается на четвереньки и визжит.
Бездельники бросаются в погоню за стариком.
Полисмен поднимается и десять секунд остервенело топчет оставшиеся зонтики, потом он опрокидывает прилавок. Только после этого он бросается в погоню.
Гнаться уже не нужно: старику на углу подставили ножку, и теперь он лежит на мостовой, окруженный бездельниками, они с жаром обсуждают достоинства и недостатки предстоящей экзекуции.
Неторопливо подходит полисмен и садится на жертву; поерзав, он устраивается на ней поудобней.
Потом он раскладывает свои дубинки. Он будет бить, пока не устанет. Он посмотрел на дубинки и тихо засмеялся.
КАК ТАМ СТРАНА
Русичи великая поля чрълеными щиты прегородиша, ищущи себъ чти…,
Я ночевал везде: на вокзалах, если до них добирался, на скамейках, в гостиницах и даже в общежитиях для строителей. Приходишь в общежитие для строителей, которое помещается где-то в стороне от большой дороги – маленькое, покосившееся, одноэтажное, – и говоришь дежурной:
– Можно у вас переночевать?
А она смотрит на тебя, с головы до ног будто вывалянного в снегу – такая на дворе непогода, и уже час ночи, куда же ты пойдешь в такой холод, не в подворотню же, – и говорит:
– Два рубля.
И ты выкладываешь эти два рубля, а тебе дают простыни и наволочку и приводят в комнату, где уже лежат пять человек, и ты в потемках, стараясь не разрушить их храп, стелешь постель, а потом, стянув с себя шинель и всю одежду, влезаешь под одеяло – колючее, потому что простынь коротковата, и только закрыл глаза, как закружилась голова – это бывает, когда пешком идешь целый день, и немедленно ты чувствуешь, что падаешь куда-то глубоко-глубоко и летишь, летишь, и ничего не можешь поделать, потому что вроде связаны у тебя руки и ноги.
Ты падаешь так до самого утра.
Мне иногда кажется, что все это мне только когда-то приснилось.
Я все время вижу себя под ореховым деревом.
Не знаю, почему.
Странно как-то.
Смотрю в окно заиндевелое и вижу, что вокруг лето, зной, а я сижу под ореховым деревом, а вокруг разбросано много-много орехов, и я беру любой из них и так слегка только нажимаю. И в моих могучих, пахнущих отжатой сурепкой ладонях он трескается, а потом я его неторопливо выедаю, а мимо бежит-бежит тропинка – так бежит-бежит – и срывается вниз., и петляет по крутизне к морю.
Внизу ведь море. Ласковое. 35 градусов. Наверное, я в Греции.
– Пахомов!
Опять. Старпом. Прощай, Греция. Совершенно невозможно. У нас. Быть в Греции.
– Ты в море идешь?
Вот как. У нас теперь интересуются, иду ли я в море. И не просто интересуются, а суетятся, влажнея, торопятся узнать, хочу ли я в море. Не мешает ли мне чего. Хотеть. А раньше у нас был «священный долг» и я всем был должен. Я всегда был должен. Сколько себя помню – постоянно в долгах. С рождения. Только родился, и сразу должен. А, кстати, может, я не хотел рождаться. Мне было уютно, тепло, сыро, кормили, а потом, не спросясь, достали, и я всем стал должен. И дети мои будут должны. Я их буду учить, водить за ручку в театр и через проезжую часть, и какое-то время они не будут знать о своем долге, а потом исполнится им 18 лет, и о долге вспомнят. Мальчиков посадят вроде бы даже в застенок – это я про наши вооруженные силы, а девочки будут с нетерпением ожидать замужества, чтобы они родили для застенка мальчиков.
– Пахомов, я с тобой разговариваю. Ты меня слышишь?
– Слышу.
– Ну?
– Александр Евсеич, я вчера видел чудный сон: у нас ракета после запуска из-под воды, как вы понимаете, не выдержала глумлений, развернулась и полетела на Москву. Там она взорвалась, и через некоторое время на улицах Филадельфии продавали сувенирные осколки нашего Белого дома. И назывались они «русский Белый дом».
