Бегемот звонил по ночам мне, а я. – Бегемоту, и вместе мы звонили еще куда-то, все время в разные места, продираясь сквозь чащу посредников, плотным войлоком окутавших страну, щедро раздавая по три процента направо, налево, тут же входя в долю и обещая еще.
Можно было видеть людей, которые ходили и шептали: «Три процента, три процента… полпроцента…» – и мы с Бегемотом ходили среди них.
И у всех была одна улыбка.
И у всех было одно выражение лица: будто безжизненной, красной пустыней встает огромное желтое солнце, и вокруг оживает красота, а ты издали наблюдаешь эту красоту.
Это было глубокое поражение психики.
И в груди от этого поражения становилось тепло и уютно, там-то и возникало то нечто, что сообщало душе толчок, с помощью которого можно было преодолеть расстояние между мечтами, если они отстояли друг от друга далеко.
Мы входили с Бегемотом в квартиру, хозяина которой то ли убили, то ли уморили огромным количеством спирта; мы входили, аккуратненько, чтоб не замараться, толкнув дверь, когда-то обитую чем-то издали напоминающим кожу, а теперь – со следами зубов существа мелкого, но ужасно кусачего, и попадали на кухню, где, похоже, кормилось сразу несколько дремучих бродяг, и путь наш был отмечен скелетами селедок.
И можно было обойти всю квартиру по кругу, потому что так соединялись все комнаты, и выйти через унитаз, потому что он стоял на дороге последним.
Просто стоял, не подсоединенный ни к чему, потому что это был чешский унитаз, а все остальное было советским и давно сгнило.
Там, в одной из комнат, распяленный на лавке, все время спал какой-то шофер, а рядом стоял недавно распакованный компьютер, который был связан со всеми камазодержателями, а в другой комнате сидел человек, который, в зависимости от условий, то скупал «КамАЗы», то продавал, а в промежутках он пытался продать, еще не купив, и еще ему нужны были холодильники «Цусима», которые только что разгрузились во Владивостоке и которые он брал за любые деньги, но в пределах разумного.
– У вас никого нет во Владивостокском порту? – спросил он нас, даже не поинтересовавшись, откуда мы возникли.
– У нас есть все во Владивостокском порту, – сказал Бегемот, и я посмотрел на него с уважением.
– Но нужны гарантии.
– У нас есть гарантии.
Меня всегда восхищала способность Бегемота сначала сказать: «Да! Я это могу с гарантией!» – а потом, уже не торопясь, без суеты, часа полтора осознавать, что же он такого наобещал.
Но, слава Богу, русский бизнес в те времена отличало то, что на следующий день после сделки, пусть даже она была оформлена документально, можно было не водиться с этим человеком вовсе, ничего из обещанного ему не поставлять, все порвать, затереть и забыть, потому что прежде всего он о тебе забыл, запамятовал, и ему с самого начала нужно было все объяснять.
А еще он мог сам назначить встречу, но накануне у него был тяжелый день, в конце которого он сходил в баню, напился, кинулся в прорубь и всплыл уже с амнезией, в ходе которой он помнил только слово «мама» (или «мать»), и теперь, когда ты пришел, у них кутерьма, потому что с платежками нужно ехать в банк, а на них нужна подпись, которую он не может теперь даже подделать, просто забыл, как он расписывается, и печать, которую он в проруби потерял, хотя перед этим он надел ее на шею, чтоб потом куда-нибудь не задевать.
И вот у таких людей мы покупали «КамАЗы» и какие-то восстановленные газовые плиты, по поводу которых звонили в Днепрогэс, чтоб выяснить, какие нужны: на две конфорки или на четыре. И таким людям, с частично утраченным самосознанием, мы доставали других людей, с непрестанно угасающей самооценкой, которые к тому же обладали гипнотическим влиянием на весь Владивостокский порт, и Бегемоту звонили ночью, но было плохо слышно, а потому он тоже звонил и в конце концов дозвонился до того ненормального Владивостока и спросил, чего они хотели у него спросить, и оказалось, что они спрашивали: «А наши проценты будут?» – на что Бегемот защебетал в трубку таким воробушком, как будто пришла весна и отовсюду просо подвезли:
– Ка-неч-но-же-бу-дут! – положил трубку и расхохотался дьявольским смехом, но это нам все равно не помогло, потому что тот, кому это предназначалось, кинулся в прорубь и при встрече с водой лишился ума. Ума нет – считай, калека.
И никто не виноват.
Вот.
И проценты погибли.
Бегемот потом звонил во Владивосток и говорил: «Человек сошел с ума, так что не рассчитывайте», – а там и не рассчитывали, потому что там тоже чего-то случилось, и те люди, с которыми он договаривался, куда-то подевались, и теперь там другие люди, полные грандиозных надежд.
С армянами нас многое связывает.
И не потому, что у нас нос, крупные губы, уши и глаза-вылупосики.
А потому что все свои идеи мы сперва испытываем на них.
Вот, к примеру, возникает какая-нибудь очередная странная, но великолепная идея, и я сразу говорю Бегемоту волшебное слово: «Армяне!» – и он, выделив в непомерных количествах муцины – эти замечательные и вместе с тем очень слизистые вещества из группы гликопротеинов, образующие вязкость слюны, – звонит дяде Боре в Ереван (потому что для нас слово «армяне» рождает в душе нечто детское, мягкое, как уши гиппопотама, как будто кто-то крикнул: «Цирк!» или «Клоуны приехали!»).
А дядя Боря в Ереване до сих пор самый главный человек – он пошлет кого надо и проверит где следует: нужна ли армянам эта идея, и если нужна, то в нашу сторону немедленно выедет кто-нибудь, точно так, как это было в случае с «Нисанами», с которых, собственно, и начались наши отношения.
Как-то армянам потребовались машины «Нисан-Патруль», и они позвонили Бегемоту:
– Скажи, это не вы случайно продаете «Нисан-Патруль»?
Конечно же, Бегемот сразу стал продавать «Нисан-Патруль». В те минуты у него было такое выражение лица, что неприлично было бы даже предположить, что он не продает «Нисан-Патруль», потому что верхняя часть оного у него выражала скорбь, а нижняя – удаль. И головой он встряхивал так, что кудри летели в разные стороны, как будто он пианист на последнем издыхании и играет «Кипящее море» Грига. И Бегемот, прихватив меня для четного количества, немедленно помчался в то место, где ему уже три недели подряд предлагали «Нисаны» с патрулями – надоедали, плакали, просили, чтоб он непременно звонил.
Это место называлось «Русский национальный центр», и там обитали русские националисты, то есть люди, которые далеко не чужды были идеи соборности и духовности.
Я давно пытаюсь выяснить у кого-нибудь, что же такое «соборность» и «духовность».
И чем, например, «соборность» отличается от «шалашовности», а «духовность» от «духовитости».
Но у меня ни черта не выходит.
Все говорят: «Соборность. – это…». – и глаза закатывают, точно в тот самый момент получили шпиль в задницу.
И теперь, когда я слышу о «соборности», мне сейчас же хочется выкрикнуть петушиное слово «рококо» и объявить во всеуслышанье, что мне известны пути повышения «фалловитости».
Но ближе к русскому национализму как к явлению.
Беглого взгляда на этих людей было достаточно, чтоб понять, что в прошлой жизни все они были аскаридами, а их предводитель в бесконечной цепи превращений только что миновал стадию – свиной цепень.
Было в них что-то сосущее, какой-то сердечный трепет, колотье и пот в перстах, словом, присутствовало некоторое «весеннее возмездие» (эротический термин), когда речь заходила о способах расчетов с посредниками.
А посредниками в этом деле были все, кроме армян, и русские националисты, и мы с Бегемотом, и все хотели ухватить кусок, по возможности более могучий, раз уж возникла тема: «Нисан-Патруль».
Как раз тогда-то и появилось это мерзкое слово. – «тема». Например, «тема: «Нисан-Патруль» или «тема: березовые обрубки».
