Я же не вру вам.
Ненависть я очень хорошо чувствую. Есть она, и ее очень много.
В чем состояла одна из памятных атак, предпринятых на наше чиновничество, погрязшее в разврате, со стороны той части чиновников, кои не были к тому времени подвержены недугу мздоимства?
Был создан комитет.
После этот комитет был распущен по причине полного его разложения различными лиходеями, проникшими к нему вовнутрь.
Затем свету был явлен еще один комитет.
Затем еще и еще.
Потом состоялись похороны надежд.
Застал Сашку за тем, что он с интересом смотрел фильм о лагерях на Колыме.
Парень вырос. Все-таки двадцать один год, пора.
Раньше подобные фильмы никакого интереса не вызывали. Теперь– во все глаза.
Идут кадры о могилах, о морозах, свидетельства очевидцев – тяжкие воспоминания о том, как расстреливали, морили голодом, об издевательствах, изнасилованиях.
Свидетели говорят о ненависти, о том, как они ненавидели Сталина, и о том, как они радовались его смерти, кричали друг другу: «Он сдох!» – а потом идут бесконечные рассказы о перевозках, о том, как перевозили целыми семьями, и о том, как бежали, прыгали с парохода, на котором их везли, прямо в воду, и о том, как в этой воде уже плавали трупы, и о том, как их подбирали иностранные суда; о побегах – о том, что надо было бежать с такими товарищами, которые бы тебя в тундре не съели, о карцерах, и о том, как с утра люди дрались за инструменты – пилы, топоры, потому что оставшихся без инструмента наказывали, и люди, обезумев, наносили друг другу увечья, а инструменты давались в таком количестве, чтоб их все равно не хватало, и однажды одной женщине в такой драке отрубили топором нос, и она захлебывалась кровью, но никого это не трогало.
– Как тебе это? – спросил я.
– Круто.
– Почище, чем холокост и любой геноцид?
– Да.
– А знаешь почему?
– Почему?
– Геноцид и холокост имеют начало и конец, а у этого начало уходит в глубь веков, и конец растянут на столетия. Вот, Саня, это история твоей страны. Вот такая она, Родина.
– Это понятно.
– И никого не жаль. И никогда не было жаль. Люди – мусор. Они и до сих пор мусор, и всегда им были.
Человека тут нет. И если мы побеждали в войне, это означало только то, что мы их забрасывали телами, а вот у них на подобное действие рука не поднялась. А у нас поднялась. У нас на многое она поднялась. Людоедов следует называть людоедами, и никак иначе. Другие слова могут предполагать разночтение.
Большие людоеды порождают множество людоедов среднего размера, а те – массу мелких людоедов. И людоеды не просто едят обычных людей, но и друг друга. Гадина все время пожирает гадину.
– Понятно.
Потом мы с ним еще немного поговорили. Так, ни о чем.
А вечером Саша рассказывал нашей маме про этот фильм.
Я не профессиональный критик нашего государства. Я критик природный, самостийный. Этим своим заявлением я хотел бы отметить, что тем, что во мне есть, я обязан только окружающей природе – ее уникальности, ее самобытности, ее умению выстраивать событие так, что оно никак не может избежать нашего внимания, оно лезет и лезет, и лезет оно нам на глаза, оно стучится и стучится, и стучится оно в наши сердца.
В робкой надежде на отклик.
А смотреть на всех этих политологов после выборов в Государственную думу очень приятно.
Лоснятся от удовольствия. Всех нае. нет, не так. Скажем так, чтоб это мое послание хоть кто-нибудь напечатал. Скажем: слукавили, и это их лукавство удалось.
Они еще какое-то время ждали, что все станет известно, что все откроется и все про все узнают, они даже сжались от предчувствия и долго пребывали в таком съеженном состоянии, а потом – как отпустило.
Ждали звук – раздался пук.
С облегчением вас, господа! А все эти ваши рассуждения о том, что «таков уж русский народ», что его, тот народ, «надо бы знать» и что он «поверил, поверил», «а вот теперь-то уж мы и возьмемся за настоящую работу» – это все от прошедшего испуга.
Теперь можно расслабиться, рассупониться, огладив живот.
Порезвились – теперь и отдохнуть не грех?
Где отдыхать-то будем? Новогодние же каникулы на самом носу. Поедем в Лондон поболтать о том о сем с проклятой оппозицией или же к себе домой, на Канары?
Надо! Надо вам отдохнуть. Скоро ж еще одна битва.
А вот интересно, а вдруг ничего нельзя будет сделать, не поймет наш славный русский народ, и уйдет наш президент, всеми любимый, в ту страну, что называется Историей, после чего будет у нас новый президент.
А новые всегда очищают гнездо от старой подстилки.
Что же тогда будете делать вы? Позабыв про любовь прошлую, спешным образом освободите свое сердце для любви нынешней?
Женщин в подобных случаях называют во всем мире всякими ужасными именами – ай-яй-яй-яй-яй!
А как называют в этом случае политологов?
Я понимаю, работа такая. Это же как в бане: обул одного клиента, а на пороге уже следующий. Так и мелькают, и совершенно не успеваешь заметить, на ком какие сапоги.
И различаются те клиенты только по размеру чаевых.
Чаевые запоминаются.
Хочется написать книгу об истории. Об истории того, что происходит в человеческом уме, о том, как все эти лодочки-веточки и вороха чего-то вдруг обращаются в самое восхитительное чудо, в чудо из чудес – в человеческую мысль; как сначала ничего не получается, а возникают только звуки вроде бы даже музыки – то ли свист, то ли шепот, или муки далекого, но милого музыкального инструмента, и на душе случается покой. А потом – она является, летучее создание; она касается тебя только стороной, словно шелковый шарф на слабом ветру, и тут же покидает тебя, будто ее никогда тут и не было.
Я привык к боли. Ссадины, синяки, ушибы – все это из детства, где содранные до крови коленки и локти.
Настоящая боль – это ревмокардит. После девятого класса я заболел гриппом. Тот дал осложнение на гланды, а они подарили мне эту болезнь. Я задыхался на ходу, сердце стучало в ушах. Я и не предполагал, что оно может так стучать. Ходил по стенке. Проходил несколько метров и задыхался, следовало остановиться, переждать. Тогда-то меня и повели на операцию. Надо было удалить гланды.
Новокаин меня почему-то не взял, доктор рвал мне их наживую.
Он спросил:
– Больно? Я кивнул:
– Да!
Я мог только кивнуть, он возился у меня во рту. До сих пор помню хруст своего мяса – его выкручивали, выворачивали.
