Для того, чтобы продать их и купить на вырученные деньги другие частицы, покрупнее.
А еще мне кажется, что все у нас, за что ни возьмись, сейчас же сияет от нестерпимого блеска всяческой благодати, из-за чего все в этом блеске – и люди, и дела их.
Вот только почему-то некоторые из тех, что сиять назначены, хотят отсюда удрать.
Впрочем, это мне, скорее всего, в очередном припадке так кажется.
Борис Черток. 
Он 1912 года рождения, академик, был замом Королева.
По жизни очень большой хулиган.
Как-то на совещании с высшей властью он заявил: «А на х…я этому вашему «Рублевскому заповеднику» российская наука? Ну на х…я?
Это они там проблемы науки обсуждали.
Господи, есть же еще люди. Говорят, женщины от него до сих пор без ума.
И машину он сам водит. Гаишники останавливают, спрашивают права, видят год рождения и, оторопев, сразу же отпускают.
Дай ему Бог здоровья.
«Как вы относитесь к страхованию?»
Я давно уже привык к тому, что меня могут спросить о чем угодно, и я давно положил себе за правило отвечать на любые вопросы. Теперь вот вопрос о страховании.
«Видите ли, – ответил я вопрошавшему, – Россия – это такое большое тело, находящееся в стадии длительного разложения.
То есть тут все должно быть таким – разлагающимся. Дороги – не дороги, промышленность – не промышленность, парламент – не парламент. Стало быть, трудно среди экскрементов отыскать золото, чтоб назвать то золото «страхованием». Тут все или уже мусор, или все еще превращается в мусор, а потом медленно просачивается в почву, с каждым разом поражая все более глубокие ее слои.
Трупы, они же не только на кладбище плавают, загрязняя подпочвенные воды, так, чтобы потом всю эту заразу вынести туда, где мы ее совсем не ожидаем.
Трупы у нас по улицам ходят. Они законы принимают. Наблюдают за правопорядком.
Поэтому здесь лучше всего себя чувствуют стервятники. Трупоеды.
Они вытесняют все остальные формы жизни, и о каком бы то ни было страховании тут говорить нельзя.
Ни о каком страховании нельзя говорить – страхуете ли вы машину, жилье или собственную жизнь, а есть еще и медицинское страхование – отдельный вид страхования, существующий внутри этого самого общего страхования.
Я бы сказал, что это разложение внутри самого разложения. Например, кто-то попадает в больницу, родственники несут туда тут же страховку, и им сейчас же говорят, что надо бы для умирающего купить иммуноглобулин, а его стоимость может достигать и 14 ООО рублей за ампулу, а на первый раз нужно прокапать шесть ампул. И родственники пойдут и купят эти шесть ампул за 84 ООО рублей, а потом они подпишут бумагу, что они не имеют претензий к медицинскому нашему страхованию, потому что без этой подписи умирающему прокапают только тот физраствор, который наше страхование готово оплатить.
И гарантий никаких. Вы отдали деньги, а вам вернули труп, потому что одного взгляда на умирающего будет достаточно, чтобы установить, что он протянет только три дня – с иммуноглобулином или без него, все равно.
А аптека помещается здесь же, в здании больницы, и спусти вниз, в нее, эти шесть ампул от умирающего – и вот вам уже вечные ампулы, подпитывающие очередного трупоеда.
По-другому не бывает. Это разложение. Рядом с трупами многим тепло.
Клянусь всем, что есть на свете дорогого, я очень хорошо отношусь к демократии.
А еще я очень хорошо отношусь ко всем нашим руководителям, носителям этой самой демократии.
Потому что они действительно носят ее.
При себе, на себе, с собой и в себе.
Аж перекосило.
Клянусь всем, что есть на свете великого, я очень хорошо отношусь к их мыслям – а они все время являют нам свои мысли – так, от всякой ерунды, но во всем этом есть свой смысл, фантазия и философия, которая всякий раз оказывает нам могучую поддержку.
Втуне.
Мы особенно нуждаемся в этом виде поддержки, потому как остальные виды мы уже видывали.
А еще мы нуждаемся в заботе.
Прохладной заботе.
Оставили ее остывать самостоятельно, вот она и стала прохладной.
Хуже было бы, если б она была горячей, с пылу, обжигающей – в руки невозможно взять. А так – как манная каша
в пионереком лагере – на всех одна и давно остудилась, прилипнув к тарелкам.
А хороши бывают посиделки с правителями. Во время оных посиделок можно и вопрос задать, и ответ на него получить – ну, так чтоб не очень, конечно.
Потому что все это для неокрепших умов.
Они – те умы – у нас еще встречаются.
Они исследуют различные области знания – Создатель наш все это терпит, конечно.
Взять хотя бы суды. Недавно наш-то опять отличился. Сказал насчет судов такое, такое… в общем, все повернул и поставил опять на ноги.
А то ведь до того этой
Берлускони приезжал. Не слышали?
Зачастил.
А до этого и Шредер с Шираком были.
Тянет их к нам, замечу, потупя очи долу. Большая такая, осмелюсь ли, великая тяга.
Господь наш, Бог Вседержитель, складывает нас в таких конфигурациях и видах, и в таких целях он все это делает, согласных с его бесконечной мудростью, что некоторых тянет друг к ДРУГУ
Особенно когда дело касается нашего заповедника. Демократии, конечно.
«Он очень боялся Бога и с уважением относился к религии!» – напишут на его могиле.
Или: «В нем было больше религии, чем здравого смысла!»
Там много чего напишут, оставь эту могилу во власти времени.
Вот ведь беда – ляжет в землю, и всякий захочет на него нас… Но об этом пока не думаете А почему?
А потому что все думы о России.
О ней. О матушке. Потому что кое-кому она матушка, а кому-то и мать (в различных вариантах).
Тут я бы спел, конечно, если бы пение мое усладило еще хотя бы один слух, окромя моего собственного.
Грешен. Люблю петь.
В основном государственные гимны.
Грядет 4 ноября. Я это чувствую, потому что меня заранее тянет.
Осеннее это. Глубоко осеннее. Тягучее, если не сказать тягостное.
Избыть это все хочется.
Так что пение в самый раз.
Вскочил, всклокоченный, поворотился окрест, а потом и вытянулся в струночку и – самое это самое – запел.
Я думаю, только один человек во всем белом свете с ходу способен был бы
