— Да, есть такой человек.
— Вы можете назвать его фамилию?
— Николай Порозинский.
— Его адрес?
— Пожалуйста, Васильевский остров, 6-я Линия, дом 25, квартира 4.
— Так это же Ваш адрес!
— Да. Это мой сосед. Он каждое утро мне говорит: «Жидовская морда, убирайся в Израиль».
— Так вы же можете поменять квартиру.
— Вы что, мне квартиру даёте? Когда зайти за ордером? Я готов прожить на новой квартире до отъезда...
На этом разговор закончился.
Во вражеском стане появилась брешь.
Начальница отдела кадров и зам. директора по режиму тщательно избегали меня на публике. Я же искал этих встреч. Мне было важно поддерживать «огонь террора». Раз или два в неделю мне удавалось поймать моих оппонентов в коридоре в присутствии людей и подбросить «дров в огонь». Это происходило примерно так: «Иван Иванович, извините, у меня есть вопрос. Говорят, что ваша дочка получила в подарок от балерины Петровой ночную рубашку. Говорят, что это требовалось для включения её в список кандидаток на приму. Я прекрасно понимаю, что это может быть злой навет, но я считаю, что нужно разобраться и наказать виновных за роспуск таких слухов. Я верю в вашу честность, как коммуниста и чекиста, поэтому такие слухи должны быть пресечены в корне».
Окружающие начинали улыбаться. В театре информация распространялась со скоростью звука. Я получал очередные «дрова» от балерин. Каждый день они приносили мне все последние сплетни и информацию. Уже через месяц, завидев меня в коридоре, оба начальника заскакивали в ближайшие кабинеты, чтобы не допустить такого диалога на людях. Всё это жестоко и некрасиво, но это была война. Война беспощадная. Я дрался за свою судьбу.
От моих оппонентов я не ждал жалости или милости. Передо мной возвышалась каменная стена политической и государственной системы, заслонявшая мне путь к свободе. У меня не было ни одного союзника, который мог бы помочь прорваться, но было много лютых врагов. Мне надо силой превратить своих врагов в союзников.
А посему — «на войне, как на войне»!
Глава 20
Война
Арена битвы моей была наполнена разными людьми, разными интересами, необычными событиями. На ней были отказники, чекисты, доносчики, мошенники, проходимцы, интеллигенты и много наивных людей.
Я играл в свою игру и по своим правилам. У меня было несколько игральных кругов. В каждом отдельном моём круге игра была другой. В театре не знали, что я учусь на полузакрытых курсах английского языка. На моей бывшей работе не знали, что я выступаю борцом за справедливость в Мариинском театре, В моей коммунальной квартире даже и предположить не могли, что я задумал уехать в Израиль. Всё вокруг меня было построено, как несообщающиеся сосуды. Я очень хорошо понимал, что опасность, огромная и неотвратимая, появится в тот момент, когда сосуды начнут сообщаться. А это должно произойти. Любая незапланированная утечка информации могла привести меня к катастрофе.
Например:
1. Если бы мои «союзники» из театра узнали бы, что я не простой работяга, а был ведущим инженером на секретной работе, то они избавились бы от меня с лёгкостью. Они, с лёгкостью же, уничтожили бы меня при помощи нескольких телефонных звонков своим друзьям по службе.
2. Война за мою комнату в коммунальной квартире между соседями должна была закончиться «бытовухой». Органы с радостью использовали бы новую ситуацию и посадили бы меня за драку или за поножовщину. (Об этом я расскажу позже.)
Таких примеров можно привести несколько.
Особое место на арене событий занимали «отказники» — люди, которым отказали в выезде, и они, волею случая, принимали на себя эту ношу. Они же являлись питательной средой для всех заинтересованных в выезде из СССР, а также для органов. Это естественно, поскольку отказники были носителями необходимой информации для всех, кто начинал процесс выезда.
Информация о порядке выезда из СССР, официальная и неофициальная, в газете «Правда» не публиковалась. Информация передавалась устно: от человека к человеку. Отказники являлись разношёрстной публикой. Были среди них осведомители-любители. Были осведомители от безвыходности ситуации, в которой они находились. Были и профессионалы-осведомители. Были люди, которые делали деньги на помощи, поступающей с Запада. Было, также, среди них много искренних и честных евреев.
Играя в свою «рулетку», я очень осторожно относился к новым контактам, боясь засветить то, что не надо было засвечивать. Тем не менее, я тоже нуждался в информации. С другой стороны, мне нужно было создать впечатление, что веду себя открыто, нараспашку. Продемонстрировать тем, кто за мной следил, что мне нечего скрывать. Проявляя интерес к ивриту, я стал ощущать лёгкое, но навязчивое давление с разных сторон к курсам иврита и пропаганде сионизма. Природу этого давления иногда даже сложно было определить. Однажды меня привели к одному великому сионисту. У него на внешней стороне входной двери был нарисован огромный маген-давид. Внутри двухкомнатной квартиры стояли шкафы, заполненные сионисткой литературой и книгами на иврите. Сионистская литература приравнивалась властями к «махровой антисоветчине», и за её хранение давали несколько лет тюрьмы. Я «невинно» спросил: «А зачем тебе столько литературы — ведь за неё посадить могут. Любой сексот, зайдя сейчас в комнату, может нас обоих арестовать, и через две недели уже будем уголёк грузить. Непонятно, как это может помочь народу Израиля? И кому это вообще надо?!»
Я сказал ему, что если ты — уж такой борец, то раздай свою библиотеку людям, пусть читают, а не держи книги на полках! Он ответил мне, что он человек решительный, смелый и готов страдать во имя идеалов сионизма. Книги на полках — проявление политического протеста советской системе. Больше я с ним не общался.
Однажды пришёл близкий мне человек и спросил — могу ли я скопировать своим фотоаппаратом и размножить книгу Жаботинского?
Друг и начальник этого человека, очень хороший и надежный еврей, попросил его это сделать. Я был ошеломлён. За копирование и размножение антисоветской литературы полагалось, если я не ошибаюсь, десять лет лагерей. Это считалось одним из самых тяжёлых преступлений. Все копировальные машины зарегистрированы. Копирование бумаг осуществлялось особо доверенными лицами. Ещё со времен Сталина, пишущие машинки всегда хранились опечатанными в первом отделе вместе с образцами их «почерка».
Я спросил его: «Лагерей захотелось? Кому нужен сегодня, здесь, в Ленинграде, Жаботинский?! Ты что, не читая Жаботинского, в Израиль ехать не можешь? «Битиё» определяет наше сознание, а не Жаботинский».
Так подгоняли наивных людей к пропасти.
Обучение на курсах английского языка было для меня громадным удовольствием. Я дышал полной грудью и ещё никогда не чувствовал себя таким удовлетворённым. Систематическое обучение английскому языку являлось моей давней мечтой; ещё из армии. Чувствовал, что встретил в языке что-то родное, близкое и давнее. Это был язык; помогавший мне ещё в кубрике на ПМ-130 советоваться с самим собой на страницах дневника.
На курсах учили нас хорошо. Всех объединяла любовь к английскому языку. Большинство студентов — девочки, работающие в валютных магазинах и в «Интуристе». Было там и несколько просочившихся умников, вроде меня. Не возникало сомнений; что наши преподаватели на курсах имели отношение к КГБ и,
