мылом с тонким, душистым запахом. Перед тем Свете дали желтоватый напиток в хрустальном бокале, отдающий озоном, от которого закружилась голова, стало легко и весело. Глядя на старания уродин, хотелось рассмеяться им в лицо или выкинуть какой-нибудь фортель, например обрызгать их мыльной пеной, что она и сделала, ударив ладошкой по воде. Мокрые служительницы не обиделись, а развеселились вместе с нею.
— Счастливая ты! — напевно произнесла одна из них, утираясь. — Скоро приобщишься к таинству братства.
— Везунья, — добавила третья. — Но и мы были такими же… Ох, хор-рошо!
И она мечтательно закрыла глазки. Сколько ей было лет? Тридцать или пятьдесят — возраст какой-то неопределенный, не поддающийся исчислению, будто она навсегда застряла на некоем отрезке времени и уже не могла двигаться ни вперед, ни назад. То, что обе служительницы посмели сравнить себя с нею, еще больше рассмешило Свету. Какие глупые и похожи на африканских страусов! Она вытянула ножку, капризно проговорила:
— Потрите мне пемзой пяточки. У настоящей леди они должны быть розовые и возбуждать аппетит.
Те послушно бросились выполнять приказание, выхватывая друг у друга пемзу. Разума у них на двоих было как у десятилетнего ребенка.
— Ну, хватит, хватит, — поморщилась Света. — Давайте полотенце.
Она поднялась в полный рост, не стыдясь своей прекрасной наготы, похожая на родившуюся из пены богиню. Такой она и ощущала себя, потеряв реальность происходящего, гордо взирая на вытирающих ее женщин, любуясь своим отражением в большом настенном зеркале. «А я превосходна! — подумала она, поворачиваясь и вправо и влево, наклоняя голову и делая величественный взмах рукой. — Просто обалдеть можно. Почему же раньше я не знала об этом? Прав отец Назарий, только здесь, в братстве, к нам приходит истинное зрение».
— Царевна! — точно угадав ее мысли, прошептала одна из служительниц, толкнув другую локтем.
Та поспешно закивала своей смешной головой.
Потом Свету натерли душистыми благовониями и мазями, и уже другие женщины занялись ее лицом и прической. Они ярко накрасили губы, косметическим карандашом подвели веки и брови, нарумянили щеки, завили светлые волосы в мелкие-мелкие колечки, отчего девушка стала похожа на какого-то ангелочка с рождественской картинки. Света покорно позволяла проделывать с собой все эти манипуляции, чувствуя в них особый, может быть, символический ритуал братства. Так надо, решила она, к тому же приятно. Но где-то в глубине души билась тревожная струнка: а все-таки зачем эти процедуры, ведь отец Назарий всегда говорил о скромности, простоте и смирении? Но, наверное, ему виднее. Ей поднесли еще один напиток, ароматно-жгучий, всколыхнувший тайные желания и заставивший сильнее биться сердце. Затем ее облачили в кружевное белье, легкое, как пух, серебристое, полупрозрачное платье на бретельках, оголяющее спину и плечи, надели мягкие бархатные туфельки и повели по коридору в ту часть здания, где находились апартаменты отца Назария.
Деловые переговоры между экуменистами и руководителем братства уже подошли к концу, все сложные вопросы взаимодействия, финансирования и стратегического наступления на православие были согласованы и определены. Не обошлось, правда, без некоторых нервозных возгласов и язвительных замечаний, которыми обменялись обе стороны.
— Немудрено, что вы топчетесь на месте, — высказался толстячок протестант, бывший уроженец Одессы. — Оторвитесь наконец от Москвы, где все давно перекопано, и поезжайте в Сибирь.
— Богатейший край, — причмокнул лупоглазый католик-иезуит.
— И наинужнейший в данное время, — добавил третий, не то иудаист, не то мормон. — Невспаханное поле! Что, сказано, будет прирастать Сибирью? Америка и Европа.
— За последний год финансовый ручеек стал пересыхать, — отозвался отец Назарий. — Мои эмиссары не могут выбраться дальше Воронежа. А освоение новых регионов требует вложений.
— Будут, будут, — утешили его экуменисты. — И от нашего центра, и от вашего правительства. С вице-премьером мы договорились.
— Тогда покончим на сегодня со всеми вопросами, — просиял отец Назарий. — И вспомним, что мы тоже люди, которым потребны пища и отдых. Прошу за мной.
Задвигались стулья, «тоже люди» гуськом пошли вслед за ним в уютную звукоизолированную гостиную, где все уже было готово к царственному приему. На столах стояли разнообразные блюда с яствами, большинство из которых доставили сюда специальным авиарейсом, высились запотевшие бутылки настоящей смирновской водки. Откуда-то лилась тихая музыка. Здесь же находились четыре девушки, юные и красивые, с явными славянскими чертами, и среди них Света. Все они сидели на диванчике, весело болтая о чем-то. Их возбужденное состояние передалось и экуменистам. Толстяк протестант потер ладони, чуть подтолкнув в бок длинного иезуита. Тот что-то шепнул мормону, вызвав на его тонких устах усмешку.
— Рассаживайтесь, братья и сестры, — произнес отец Назарий и хотел добавить еще что-нибудь соответствующее, но попросту махнул рукой, больше не обременяя себя надоевшей ролью пророка. — К столу! Занимайте места согласно купленным билетам. Боже, как я устал, если бы кто знал!
— Вас излечит добрая рюмка водки, — заметил иезуит.
И пир в обители братства на Новой Басманной начался.
Света да и остальные девушки, отведавшие наркотических напитков, пребывали в каком-то тумане, не совсем ясно представляя, что происходит. Они не понимали, о чем говорили мужчины, но весело смеялись, словно попали в комнату с кривыми зеркалами. Впрочем, так оно и было. Свету почему-то особенно потешал сидевший рядом с нею проворный толстячок, уплетающий еду за обе щеки. Сама же она почти не притронулась к своей тарелке. Иногда она с каким-то удивлением, будто очнувшись, оглядывалась вокруг. Но вид отца Назария во главе стола успокаивал ее.
Он тут, значит, все в порядке. А какой все-таки забавный этот коротышка, измазавший губы соусом! Умора!
Толстяк протянул руку, небрежно положив ее на плечо Светы. Он уже насытился, осоловело вращая глазами. Остальные также сделали небольшой перерыв в трапезе, откинувшись на спинки стульев. Отец Назарий что-то негромко внушал мормону, ревниво поглядывая в сторону Светы и толстяка. «Проворный, гад одесский, — со злостью подумал он. — Сливки хочет снять, самую лучшую выбрал! Ничего, утрется». А Света, которой не понравилась висящая на плече мохнатая лапа, чуть повела рукой, нечаянно опрокинув на брюки протестанта бокал шампанского. Толстяк неожиданно для окружающих смачно выругался и полез за салфеткой. На эту трехэтажную брань, приличную скорее в пивной, никто не обратил особого внимания, но Свете она кольнула уши. Более того, благодаря прозвучавшему мату она даже отрезвела, выпрямилась, другими глазами посмотрела на странную веселую компанию. Девушки за столом показались ей пустыми и глупыми, размалеванными, как куклы, трое мужчин пожилого возраста — какими-то экспонатами из паноптикума, со следами всевозможных пороков на лицах, а сам отец Назарий — дергающимся манекеном, чьи зрачки излучали холод и мрак. «Ведь он не такой, — подумала Света, вспоминая „пророка“ во время молельных бдений. — Что с ним стряслось, почему изменился? И что же это за таинство? Обыкновенная пьянка…»
Ей больше не хотелось ни пить, ни есть. Она как бы посмотрела на себя со стороны и… ужаснулась. Настроение разом переменилось, а к сердцу стал подкрадываться липкий страх: что она тут делает, кто вообще эти люди? Нет, они не милые и не смешные, они отвратительны. Жующие, пьющие, кричащие о чем-то. Света заткнула пальцами уши, чтобы не слышать пирующих. Жест этот не ускользнул от внимания отца Назария. Он поднялся, на негнущихся ногах пошел в обход стола к ней.
Властно взяв Свету за руку, «пророк» рывком приподнял ее со стула.
— Пойдем! — приказал он, потащив девушку за собой.
— Эй, куда вы? — крикнул им вслед толстяк протестант, но тут же занялся другой соблазнительной особой, сидевшей по правую сторону.
Света слегка упиралась, но все же покорно шла за отцом Назарием. Она подумала, что он решил
