Ирина доводилась племянницей Николаю II. Вдовствующая императрица Мария Федоровна из всех внуков особенно была привязана именно к ней. Таким образом, Юсуповы теперь находились в родстве с царствующей династией.
Однако отношения между Зинаидой Николаевной и царствующей четой оставляли желать лучшего. Первая размолвка между княгиней и императрицей Александрой Федоровной произошла во время их разговора еще в 1912 году. Зинаида Николаевна горячо доказывала необходимость удалить Распутина от двора.
Императрица была неприятно поражена. Каждый, посмевший заговорить о «святом старце» в таком тоне, рисковал нажить врага в ее лице. Княгине это, вероятно, было хорошо известно. Но Зинаида Николаевна не успокаивалась и при каждом удобном случае продолжала выказывать свое отвращение к Распутину, возмущаться людьми, подпавшими под его влияние. Это темная сила, говорила она, которая опутала русский трон.
Когда слова княгини доходили до императрицы, ее бледное лицо заливала краска негодования. Убрать Распутина? Нет, нет и нет! Он чудотворец, спасающий жизнь ее бедного сына. Неприятнее всего то, что Юсупова настраивает против него и родную сестру императрицы, Елизавету Федоровну. Подруги объединились в своей ненависти, везде и всюду твердят свое: убрать, убрать Распутина... Теперь при встречах с Юсуповой императрица каждой интонацией дает понять, что между ними пролегла пропасть. Несомненно, ее отношение влияло и на царя.
Лишь позже, перед трагической гибелью в Ипатьевском доме, Николай II, как писал Феликс Юсупов, через знакомого человека передал Зинаиде Николаевне, что она была права и он сожалеет, что не внял ее словам.
...Мысль убить Распутина, избавить Россию от ненавистного «старца» Юсупов вынашивал долго и не без сомнений. Но когда решился, то начал действовать энергично. Самым трудным делом было заманить Распутина в их дворец на Мойку. Тот не хотел ненароком повстречаться с Зинаидой Николаевной.
— Не люблю я твою мамашу, — говорил он Феликсу. — Она меня ненавидит. Она подруга Лизаветы. Обе против меня интригуют и клевещут на меня. Царица сама мне часто повторяла, что они мне враги.
Все происшедшее в юсуповском особняке в одну из последних ночей уходящего 1916 года теперь хорошо известно.
...Зинаида Николаевна во время убийства Распутина была в Крыму. Вместе с ней там находилась невестка с маленькой внучкой, тоже Ириной. И вдруг — сообщение из Петербурга. Первая мысль: что с Феликсом, как он? Зинаида Николаевна не знала, что императрица требовала от царя расстрелять участников заговора. К счастью, этого не произошло. Тесть Юсупова сообщил, что по приказу царя Феликс арестован и в сопровождении чинов тайной полиции отправлен в ссылку, в курское имение. Пришла телеграмма от подруги Зинаиды Николаевны, великой княгини Елизаветы Федоровны: «Мои молитвы и мысли с вами всеми. Благослови Господь вашего дорогого сына за его патриотический поступок».
Зинаида Николаевна слишком хорошо знала Феликса, чтобы заблуждаться относительно его состояния. Безусловно, он подавлен — на его руках кровь. Он — убийца. Сознание этого может довести до умопомешательства. В тяжелый час мать должна быть вместе с сыном. Она скажет: «Ты принес себя в жертву, ты убил чудовище, терзавшее твою страну. Ты прав. Я горжусь тобой...»
Не мешкая, Зинаида Николаевна с мужем и Ирина выехали в Ракитное. Конечно, такой демарш царская чета не могла истолковать иначе, как полной солидарностью с заговорщиком-сыном. Все семейство было заодно. И в этом супруги Романовы не обманывались.
Ракитное. Они вместе. Живы. Здоровы. Что там ссылка! Она обернулась счастливой полосой тем, кому слишком скоро предстояло сказать Родине «прощай!». Природа радовала Юсуповых картинами их последней русской зимы. Ах, какая это была зима! С обильными снегами, голубым небом, когда в голове звучит пушкинское «мороз и солнце — день чудесный», когда кажется, что все тяжелое, мутное осталось позади, а этого бескрайнего сияющего простора, чистого воздуха, наполняющего грудь, им хватит на всю оставшуюся жизнь...
* * *
«Подумать только, до чего беспечно, спустя рукава, даже празднично отнеслась Россия к началу революции... Непрерывно шли совещания, заседания, митинги, один за другим издавались воззвания, декреты, неистово работал знаменитый «прямой провод» — и кто только не кричал, не командовал тогда по этому проводу! — по Невскому то и дело проносились правительственные машины с красными флажками, грохотали переполненные грузовики, не в меру бойко и четко отбивали шаг какие-то отряды с красными знаменами и музыкой... Невский был затоплен серой толпой, солдатней в шинелях внакидку, неработающими рабочими, гуляющей прислугой и всякими ярыгами, торговавшими с лотков и папиросами, и красными бантами, и похабными карточками, и сластями, и всем, чего просишь. А на тротуарах был сор, шелуха подсолнухов, а на мостовой лежал навозный лед, были горбы и ухабы. И на полпути извозчик неожиданно сказал мне то, что тогда говорили уже многие мужики с бородами:
— Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадит и самого себя погубит.
Я спросил:
— Так что же делать?
— Делать? — сказал он. — Делать теперь нечего. Теперь шабаш. Теперь правительства нету.
Я взглянул вокруг, на этот Петербург... «Правильно, шабаш».
Пространная цитата из бунинских «Окаянных дней» дает возможность увидеть Петербург таким, каким увидела его Зинаида Николаевна, вернувшись из курского имения. Их встретил шофер с красной лентой на кокарде. Зинаида Николаевна гневно сказала: «Сними этот ужас!» Автомобиль помчался по улицам.
...Цвейг верно заметил: этот город был предназначен «для великолепия и роскоши, для князей и великих князей, для изящества гвардейских полков, для расточительности русского богатства». И вот декорации переменились. Ушли полки. Ушло богатство. Нынешний Петербург, как героинь отыгранной пьесы, отторгал княгинь с их романтическими приключениями, домами, заполненными хрупким фарфором, с их ненужной, не в тон наступавшему времени красотою. Город как бы и сам отрекался от себя, старого, назвавшись Петроградом. Марсово поле, таким, каким его видел художник Чернецов, рисовавший гулявшую там прабабку Феликса княгиню Зинаиду Ивановну, в сущности, исчезло. Теперь это место бугрилось могилами жертв революционных выступлений. Почему-то решили, что покойникам под перезвон трамваев, что побегут скоро невдалеке, лежать будет веселее. Наступало время нелепостей.
...Дом Юсуповых на Мойке пока не трогали, хотя то там, то здесь слышались разговоры, что «солдатики шалят». Еще в 1900 году супруги Юсуповы составили завещание, в котором писали, что «в случае внезапного прекращения рода нашего все наше движимое и недвижимое имущество, состоящее в коллекциях предметов изящных искусств, редкостей и драгоценностей, собранных нашими предками и нами... завещаем в собственность государства...».
То, что «внезапное прекращение рода» может случиться ежечасно и отнюдь не по воле Божьей, становилось все очевиднее. Весной семнадцатого года Юсуповы перебрались в Крым — он был еще свободен от красных.
Какое-то время выручало то, что их фамилию революционные матросики знали. Иногда даже Феликсу-младшему выражали симпатию. Но молодая княгиня Юсупова — Ирина — была в их глазах «слишком Романова».
Однажды ее отец великий князь Александр проснулся и увидел у своего лба дуло пистолета. Ирина поехала в Петроград за помощью к Керенскому. Ей пришлось месяц пробиваться к главе Временного правительства.
Но встреча вышла забавная. Когда молодая княгиня Юсупова-Романова вошла в Зимний дворец, она нашла там еще старых служителей, с которыми раскланивалась, как с добрыми знакомыми. Глава Временного правительства расположился в бывшем рабочем кабинете Александра II. Он предложил присесть. Та, словно ненароком, устроилась в кресле своего предка. Керенскому ничего не оставалось де лать, как занять место для посетителей. Он дал Юсуповой понять, что ничего не может сделать для «крымчан».
Феликс Юсупов, побывав в Петрограде, пытался спасти фамильные драгоценности. Из особняка на Мойке с помощью верного слуги Григория Бужинского он перевез их в Москву и спрятал в тайнике под
