Красавицы не умирают

Лермонтов словно подслушал тайные мысли Нины Александровны... Эта женщина, с ее ореолом страданья вокруг прелестной головки, не могла не волновать его. А то, что Михаил Юрьевич был знаком с Чавчавадзе и его дочерью-вдовою, почти не подвергалось сомнению таким авторитетным знатоком жизни и творчества Лермонтова, как И.Л.Андроников. В доказательство он приводил слова троюродного брата и приятеля Лермонтова Акима Шан-Гирея. Тот же по поводу «Демона» писал в своих мемуарах: «Здесь кстати замечу... неточности в этой поэме: «Он сам, властитель Синодала...» В Грузии нет Синодала, а есть Цинундалы (так, ви­димо, правильнее произносить это название. — Л.Т.), старинный замок в очаровательном месте в Кахетии, при­надлежащий одной из древнейших фамилий Грузии, кня­зей Чавчавадзе».

«Как видим, — делает вывод Андроников, — Шан-Гирею было известно, что мысль назвать жениха Тамары «властителем Синодала» возникла у Лермонтова в связи с пребыванием в Цинандали у Чавчавадзе. Иначе Шан-Гирею и в голову не пришло бы сопоставлять слова «Синодал» и «Цинундалы»...»

Нижегородский полк, где служил Лермонтов, широ­ко пользовался гостеприимством семейства Чавчавадзе. Между «нижегородцами» и хозяевами Цинандали, по замечанию историка полка, «кровная связь». Их появле­ние «на широком, как степь» дворе Александра Гарсевановича служило своеобразным сигналом для всей округи. Размеренная жизнь отступала. Наезжали гости. Дом был полон народа. Где-то спорили, кто-то уединялся для за­душевных бесед. Поднимались бокалы, звенели здравицы в честь гостеприимного хозяина и его дочери. Она — ровесница молодых удальцов в мундирах, у которых при виде богини Цинандали бурлила кровь и молодой хмель ударял в голову.

Начинались лихие забавы, когда каждый хотел ще­гольнуть: в стрельбе ли, в джигитовке ли. Все при ору­жии — кинжал и шашка, пистолет за поясом и винтовка за спиной. Молодой задор бросал «нижегородцев» на коней. Не отставали однополчане-грузины на карабахских жеребцах под персидскими седлами, сверкавшими на солнце камнями и расшитыми серебром и золотом. Ветер в лицо. Свист в ушах. Кто первый, кто самый ловкий, на ком задержит взгляд прекрасных глаз дочь князя Чавчавадзе?

В 1835 году Лев Сергеевич Пушкин, брат поэта, со­общил матери Надежде Осиповне, что «провел две недели в усадьбе вдовы Грибоедова». Главное впечатление — Нина Александровна. Дни, проведенные рядом с нею, от­ныне для Льва Сергеевича «прекраснейшее для его жиз­ни», она, Нина, — «очаровательная женщина», и он «опять собирается туда».

Светлым видением Нина Александровна входила в жизнь тех, с кем сводила ее судьба. На настороженном воинственном Кавказе не водилось людей сентименталь­ных — все военные, рубаки, понюхавшие пороху. Живя среди опасности и риска, они редко отдавали себя во власть настроения, но стоило привычной к сабле руке взять перо да вспомнить «невесту Севера», как все они уподоблялись влюбленным восторженным гимназистам.

                                                   Нина Александровна Грибоедова

«Видел ли я что-нибудь подобное? — писал о Нине Александровне тот самый Синявин, который некогда в па­ре с ней открывал бал. — Нет, в мире не может суще­ствовать такого совершенства; красота, сердце, чувства, неизъяснимая доброта! Как умна-то! Божусь, никто с ней не сравнится».

«Одно из прелестнейших созданий того времени, — писала об избраннице Александра Сергеевича Грибоедова современница. — Красавица собою, великолепно образо­ванная, с редким умом, она, безусловно, завоевывала сим­патии всех, кто только был с ней знаком. Все, кто только ее знал, люди самых различных слоев, понятий, мнений, сходятся на том, что это была идеальная женщина. Не было мало- мальски выдающегося поэта в Грузии, который бы не посвятил ей несколько стихотворений».

Возле Нины Грибоедовой всякому хотелось быть луч­ше, благороднее, умнее. Вот где находило подтверждение известное высказывание: «Мужчины пишут законы, жен­щины образуют нравы». Во всем, что сочинено в честь «невесты Севера» и в стихах, и в прозе, заметно одно: мужчины вспоминают чувство, которое женщины уже дав­но не вызывали, — благоговение! Они уподобляются жре­цам в храме. Пылкие речи заменяются робкой молитвой. Они чувствуют себя во власти чего-то более высокого, нежели красота и пленяющая женственность.

«Улыбка Нины Александровны все ли так хороша, как благословение?.. При свидании скажите ей, — просит ге­нерал Л.Л.Альбрандт приятеля, жителя Тифлиса, — что и здесь, за дальними горами, я поклоняюсь ей, как маго­метанин солнцу восходящему».

Что к этому прибавить?..

Люди не любят обременять себя зрелищем чужой пе­чали, пусть даже потаенной. Она смущает, угнетает дух и настроение. К Нине же Александровне тянулись, общест­ва ее искали — лучшее свидетельство тому, что она не производила впечатления человека, которому постыл мир и все сущее в нем. Никто не замечал в Грибоедовой ни ма­лейшего желания из-за своего трагического прошлого ока­ заться в глазах других на особом счету. Вспоминали, что Нина Александровна «всегда охотно делила и понимала веселость других».

Приветливый взгляд Нины Александровны, ее общи­тельность и, казалось, спокойное состояние духа вводили в заблуждение многих. И действительно: разве время не ле­чит? Искатели руки Нины Александровны не переводи­лись в течение всей ее — увы! — недолгой жизни. Они не переставали надеяться, что в конце концов трагедия погибшей любви отойдет в прошлое и уступит место есте­ственным стремлениям красивой женщины обрести семью, обожающего ее человека.

Среди поклонников Нины Александровны были люди очень достойные, доказавшие свою преданность. С каж­дым из них она была бы спокойна за свою судьбу. Но всякий раз она отказывала. И любящие ее не оскорбля­лись этим отказом, продолжали ждать, надеяться, снова предлагали руку и сердце и снова слышали ее тихое, твер­дое «нет».

Почему так? Какая в том справедливость, если одна погибшая жизнь хоронит заживо другую? Разве память об одном человеке так уж несовместима с привязанностью к другому? Да был бы доволен сам Грибоедов долей своей Нины, обрекшей себя на одиночество, на отказ от радо­стей материнства?..

А тоску — глубокую, непреходящую — она чувство­вала. После смерти родителей образовавшаяся пустота му­чила Нину Александровну. Недаром, когда ее невестка ожидала очередного ребенка, она буквально взмолилась:

—     Вас окружают дети, а я совсем одна. Отдайте мне того, кто должен появиться на свет.

Давид Александрович обещал, что, если родится де­вочка, сестра возьмет ее и будет растить. Радости Нины Александровны не было предела: хоть одна молитва была услышана небом. Маленькая Катя родилась хилым, болез­ненным ребенком. «Мама Нина» самоотверженно выхажи­вала девочку. Кроватка Кати стояла рядом с кроватью Нины Александровны. Она не разлучалась с воспитанни­цей, та обожала ее, и слезы, которые не всегда удавалось спрятать вдове, были первыми Катиными огорчениями.

—     Кто тебя обидел, тетя? Ну почему ты плачешь?

Нина Александровна брала девочку на руки, прижима­ла к себе:

—    Я просто так, Катенька. Больше не буду. Посмот­ри, я уже улыбаюсь...

 «Мама Нина», правда, отлучалась. Это происходило каждый день, и, чуть подросши, девочка уже знала, что тетя ходит на могилу. Иногда брала и ее.

Еще воспитанница Нины Александровны запомнила шкатулку, всегда стоявшую на столике в их с тетей спаль­не. Ей не раз приходилось видеть, как та открывала крышку, водила пальцами по темному дереву. Потом лицо тети становилось странным, словно она, сомкнув веки, что-то силилась вспомнить и не могла, — и это очень мучило ее. Потом она опускала голову на поднятую крышку, пле­чи ее начинали мелко-мелко дрожать.

...Воспитанница Грибоедовой, Екатерина Давидовна Астафьева, на склоне лет вспоминала: «В 1871-м мать моя передала мне тетину шкатулку, говоря: «Береги, она была очень ценной для тети твоей, в ней когда-то хранились бумаги Александра Сергеевича Грибоедова».

...Люди едва ли когда поймут, что хранящие верность не совершают никакого усилия над собой. Это нечто само собой разумеющееся. Их ноша легка. Нина Александровна удивилась бы, услышав, что ее жизнь называют подвигом любви. Если бы ей хотелось, она полюбила бы другого. Но это было невозможно.