тыла.
Точнее, он прибыл на КПП этого училища, а там, на входе, вместо дежурного сержанта уже стоял первый заместитель начальника училища полковник Вашин – не доктор и не профессор.
Он держал в руках градусник, которым непрерывно измерял температуру окружающей среды.
Всех офицеров, прибывших в рубашках, Вашин отправлял домой за шерстяной тужуркой, предварительно записав их фамилии в особый блокнотик, потому что температура воздуха не достигала пока того уровня, при котором офицеру разрешено не потеть.
Кстати, Вашин был почти на десять лет моложе Елкина – а это не только среди полковников необычайно важно.
Елкин поднимается по ступенькам на родное КПП и утыкается в Вашина, а тот показывает ему градусник и говорит:
– Почему вы, товарищ полковник, нарушаете правила ношения военной формы одежды?
Елкин, все еще по инерции в прекрасном расположении духа:
– Не внял?
– А тут и внимать нечему! Температура (кивок на градусник) ниже определенной приказом замминистра обороны, значит, вы должны быть в тужурке!
– Чья температура?
– Среды!
– Какой среды?
– Окружающей!
Елкин понял, что Вашин неизлечимо болен, поэтому он и произнес очень мягко:
– Сейчас дойду до кафедры и там, исключительно ради вас, надену тужурку. У меня в шкафу есть тужурка.
– Никуда вы не дойдете!
– Это почему?
– Потому что я вас не пущу!
Елкин попытался войти силой, но Вашин вцепился в дверной проем и сопротивлялся. Так они бодались минут пять – на часах почти девять утра.
«Не убивать же дурака!» – подумал Елкин и попросил разрешения позвонить на кафедру.
Через пять минут ему принесли оттуда тужурку. Он надел ее, и только тогда Вашин его мимо себя пропустил, но, пропуская, все-таки не удержался и заметил:
– Приказы нельзя нарушать, товарищ полковник!
На что Елкин ему и ответил:
– Пошел ты на хуй!
На КПП воцарилась гробовая тишина – там все были на стороне Елкина и мысленно посылали Вашина в ту же самую сторону, и в глазах у них стоял смех. От Вашина это не укрылось, но все силы были уже израсходованы на борьбу с доктором и профессором Елкиным, и потому Вашин ничего не сказал и сразу же направился к начальнику училища.
В кабинет начальника он вошел строевым шагом, после чего доложил:
– Товарищи генерал! Меня Елкин при всех послал на хуй!
Генерал, вызвав Елкина, часа полтора мягко его журил:
– Андрей Аркадьевич, ну как же вы так…
На что тот те же полтора часа ему неизменно отвечал:
– Товарищ генерал! Идет он на хуй!
– Все мои замечания вы, усердно прикусив свой длинненький язычок, должны бодренько в свои блокнотики записывать! Чтоб не носиться потом по всей округе тварью дрожащей! И не распространять повсюду отторгнутый вашей же шкурой ваш же эпидермис! И не надо думать так, что я не чувствую в вас желание немедленно вцепиться мне в шелудивую пятку своими немытыми зубами!
Мы с Лехой стоим на строевом смотре. Это офицерский строевой смотр, и Леха от скуки развлекает меня тем, что цитирует высказывания командира эскадры. Сам командир эскадры и проводит этот смотр своих офицеров, но от нас он еще далеко, и потому никто не мешает Лехе по памяти воспроизводить некоторые высказывания адмирала:
– Пока я смотрю на вас только как посторонний наблюдатель, и в голову мне лезут разные непостижимые, непонятные и неожиданные вещи! Вот почему вы до сих пор не погибли или же не утонули? Хочу довести до вас неутешительные итоги за август, пользуясь всякими злорадными словами и непарламентскими выражениями!
– Леха, кончай!
– А вы, прежде чем открыть свой рот на совещании, должны были двое суток тренироваться! Читать вслух сказки этих идиотов, братьев Гримм, набив хлебало камешками для отработки риторики и дикции! Чтоб не шепелявить потом тут все! Всякую ерунду и чушь дремучую!
– Леха, они же к нам скоро подойдут!
– А вы не шарахайтесь! Не шарахайтесь тут! Не надо! Ваше время еще не пришло! И говорите долго и умно, пока вас начальство не остановит! А вот эти ваши загробные рыдания должны быть где-то записаны, чтоб их легко можно было изъять и использовать при написании приказа о вашем же наказании!
– Леха! Они же нас скоро услышат!
– Услышат! Конечно! Вас все не токмо услышат, но и увидят! А все эти леденящие душу факты надо было собрать, чтоб потом всандалить их вам же по самые гланды с дерзостью и жесткостью проникновения!
Наконец командир эскадры подходит к нашей шеренге, и Леха затыкается.
Нас с ним осматривать бесполезно – мы к смотру всегда готовы и стрижены так, что затылок от колена не отличить. Стоим и ждем, когда адмирал со свитой своих штабных шакалов встанет перед нами. Уже слышны его замечания другим офицерам. Они, как всегда, оригинальны. Например, минеру делает замечание в одно слово:
– Щетинист!
Даже не знаю, как он все это будет устранять.
Мне же адмирал сделал такое замечание:
– Недостаточно злобен!
Потом он посмотрел внимательно на остекленевшего Леху и выдал:
– Избыточно злобен!
Есть офицеры – ну просто загляденье, а не офицеры – все при них: и взгляд, и достоинство, и благородство не теряется при поворотах «все вдруг» направо.
Я уж не говорю про то, во что они одеты – это форма, это непременно форма во все времена. А уж если фуражка – так то чудо что за фуражка – ни одной тебе загогулинки или же морщинки.
А брюки? Невероятные, прекрасные брюки, будто только-только пошиты лучшим портным Моней Бронштейном, или дядей Моней, как все его называли, потому что он был просто рад, нет, он был просто счастлив тем, что у него получились такие брюки, он сиял, он приплясывал вокруг них и напевал себе что-то под нос.
Хороши также тужурка и рубашка под ней – она необычайно свежа.
А ботинки? Они сияют, эти ботинки, во что бы они ни ступали, и ничего к ним не липнет. Нет, ничего.
Взор у таких офицеров чужд суеты. Он всегда немного не здесь. Он немного там, где шторма и свершения.
Я служил с такими офицерами – небывалый подъем сил, как стоишь с ними рядом.
Их легко представить в золотых эполетах на высочайшем приеме по поводу крестин наследника престола или же на мостике перед Цусимским сражением.
А в общении с сослуживцами никакого высокомерия.
С любой стороны – один только восторг.
Капитан первого ранга Куща был именно таким офицером. Во времена Второй мировой войны он был
