Еще бы, ведь мы ее понижали – эту боеготовность – своими неграмотными действиями. Так почему бы не спросить «по всей строгости».
На пятьдесят шестые сутки похода начинаются «глюки»: кажется все что-то. Кажется, что говорили о чем-то. Кажется, что какое-то событие уже происходило. Кажется, что тебя обидел вот этот человек напротив, которого ты каждый день видишь на завтраке.
И внимание рассеивается. Не замечаешь очевидные вещи. Поэтому многие аварии происходили в конце автономки. После этой цифры – 56 суток.
«Акулы» пытались загнать на 120 суток. Только с ними пошли медики для исследования. Брали у всего экипажа пробы крови. Выяснили, что на 120-е сутки кровь может необратимо поменять свой состав, и «Акулам» оставили автономность 90 суток. Вот такие дела, господин У.
***
Был у Эммы Григорьевны Герштейн. «Как вы себя чувствуете?» – говорил я ей, а она мне: «На такие вопросы я не отвечаю».
«Эмма Григорьевна! – говорил я. – Чувство юмора покидает нас последним. У вас оно есть, так что не все потеряно».
Она знала Ахматову, Льва Гумилева, Надежду Мандельштам, Осипа Эмильевича. И все они считали, что Эмма должна бежать к ним по первому зову, хватать и прятать их рукописи, как надо отвечать на допросах, ехать к ним в ссылку, разбирать их тексты, перепечатывать их, опять хранить, опять бежать, ехать, и все это по первому зову. А они будут врать и себе и окружающим, и все будут принимать их условия игры, и в первую очередь Эмма.
Ее никогда не воспринимали всерьез, с ее мнением не считались. Ее вообще не спрашивали, есть ли оно у нее. Она воспринималась этим кругом как необходимая бессловесность. Что-то вроде шкафа, перед которым можно бегать голышом или закатывать истерики.
А шкаф-то оказался умнее. И еще он всех пережил.
Она говорила: «Пушкин вызвал Дантеса совершенно правильно».
Да, я читал ее «Память писателя». Я сказал ей, что она из литературоведения сделала детектив.
Она была очень растрогана, но я не льстил, я так считаю.
Я считаю, что она достойна звания академика всех академий мира, что она делала открытия там, где ничего нельзя было открыть.
Я ей сказал, что ненависть Николая I к Лермонтову была зоологической, и она согласилась. Она мне сказала, что по ее мнению, Николай I покончил жизнь самоубийством, потому что поражение в Крымской войне воспринимал как крах его царствования.
Ей бы еще года два. И чтоб работалось. Она б такого понаписала.
***
…Не люблю писать про «Курск». Это сто раз сделают без меня. Но раз спрашиваете, конечно отвечу.
1. О костюмах я узнал от «рубиновцев». Источник надежный не только потому, что они совсем не родственники флоту. Просто я этих людей знаю: не врут.
2. Ребята держались до 14-го. Западные СМИ выдавали информацию не только о том, что отстукивают «SOS». У них есть записи стуков. Говорят, там азбукой Морзе чуть ли не поэмы передавали, в то время как нам говорили, что это «технические стуки». По моим расчетам, воздуха у них (регенерации в том числе) хватило бы на 7 суток. Кстати, они еще и в водолазное белье были одеты.
3. От такой трагедии никто не застрахован. Гибель людей на флоте – не экзотика. Не берусь оценивать их героизм. Скорее всего, те, кто погиб сразу, действовали на автомате. Те, кто остался в корме – более осознанно. Их бросили – теперь это все более очевидно. Если б их бросили тихо, не на глазах у миллионов телезрителей, наверное, это была бы еще одна молчаливая трагедия (как с «К-8»).
Шито-крыто, вдовам – медали, венки по воде. А так все узнали то, что я еще двадцать лет назад знал: государство от нас откажется в любую минуту.
Недавно узнал, почему «Петр Великий» прошел мимо. На борту были корреспонденты, освещающие ход учений, и они должны были сообщить, что учения закончены с высоким качеством. Источник этой информации сомнений не вызывает.
Помогла ли эта трагедия флоту? Однажды случилась Цусима. Русское общество вдруг обнаружило, что от былого величия ничего не осталось. Унизительно? Да. Но лучше правда. Потому что перед войной 1914 года у России уже был прекрасный флот.
О бардаке. Флот стареет, уходят люди. Те, кто остаются, не всегда замечательные специалисты. В наши времена человеку не доверили бы канаву копать, а тут глядишь – он уже адмирал. Мы больше плавали. Наверное, для специальной подготовки это хорошо.
«Растрезвонили мы эту трагедию?» – всегда лучше, когда люди учатся сопереживать. Неужели черствость предпочтительней?
«Улучшение морального духа народа и флота» – этого я никогда не понимал. Почему нужно улучшать? За всем этим «улучшением» всегда пряталось желание воспитать человека в готовности к ежедневной жертве. Я против подталкивания людей к смерти во имя любой идеи.
Прокуроров я действительно не люблю. Одно дело, когда человек борется за свою жизнь, за жизнь других людей, за корабль, и совсем другое – когда приходит «дядя» и начинает оценивать, так ли ты боролся, как тебе было приписано. Он приходит потом. Когда ты уже отборолся. Если б они остались в живых, тут бы прокуроры им долго кровь портили. На «Курске» кто-то сделал себе имя, кто-то деньги, кто-то книжку написал. Противно это все.
***
Вчера был в Военно-морском музее. Не то чтобы я окончательно на голову заболел. Нет. Просто приехал хороший парень из Казани, и говорит: «Пойдем сфотографируемся в музее». – Мы и пошли. Там в одном зале висит тужурка главкома Горшкова с орденскими планками «младший брат Брежнева». Смотрел я на эту тужурку, рядом с которой мы сейчас же и сфотографировались, и думал о том, что почему-то под стеклом висят только тужурки, а вот брюки не висят, и есть во всем этом какой-то недокомплект.
Правда, если б висела тужурка и под ней брюки, то издали это все можно было за водолазный костюм принять. Да и потом, какие брюки в музей отдавать: те, рабочие, в которых ходил, не отдашь – они на жопе сильно лоснятся; правда, не вперед же жопой их выставляют, и все-таки неношеные как-то неудобно выставлять – вроде к хозяину они никакого отношения не имеют, даже им и не пахнут.
Вот какие мысли меня одолевали, когда я смотрел на застывшую под стеклом тужурку.
Чушь, по-моему.
***
Помню, было мне 40 лет. И вот как накатило на меня: жмет, давит, тоска, не могу, плохо. Устал. Устал от всего. Неимоверная тяжесть в членах. И наезды, накаты, прессуют. Так плохо, что подумал: конец. Потом думаю: чей конец, какой конец, который конец, и наконец – а каков-то конец, а, каков, подлец, конец, о-го- го, а не конец?! Тут же представил себе себя в момент настоящего счастья: вокруг солнце, море, я бегу к воде, и с разгону в нее, а она прохладная, и я уже погрузился, и плыву, плыву… до горизонта…
С тех пор чуть чего – бегом в детство за счастьем. А вернулся – вокруг чушь какая-то, недостойная нашего высокого внимания. Пыль. Тьфу! И протяжно: ХЕРРР-НЯЯЯЯ… прорвемся…
Вы – нормальный человек, если у вас болит при слове «Курск». Когда все это случилось, я был на даче. Приехал – звонок по телефону и пьяный голос: «Накаркал?!» – это он про «72 метра». Там у меня в рассказе лодка тонет, и до поверхности – 72 метра. У «Курска» было 74. Подсчитали спасатели. А я еще ничего не знаю. «Телек включи!!!» – включил.
Он – этот пьяный – потом звонил и так же, не представляясь, извинялся: «Ты меня прости, Саня!» – да я уже простил.
Меня тут же потащили на радио: «Прокомментируйте», – а чего там комментировать: с экрана телевизора по всем каналам льется откровенное вранье. Обидно. И горько. Пусть бы самая отвратительная, но правда.
Правда. Я тогда сказал в прямом эфире: «В носу живых нет. Спасайте людей в корме. Их там 24 человека, судя по расписанию по тревоге. Их можно спасти, но время идет на часы».
«Время идет на часы», – и это не только потому, что они травятся угарным газом (от удара во всем
