не следует понимать приход маленького человека с богатым воображением. Под ней следует понимать приход большого человека с гигантским воображением, который возьмет, да и хряснет в сердцах по всему наболевшему.
Нет конца разысканию истины!
Все чиновники должны петь. Я считаю, что у них дивный голос. А еще они должны рисовать. Картины потом можно будет продать лизоблюдам, а деньги раздать нищим.
Вообразите себе следующее положение: в моем распоряжении целый чан ужасной грязи, а передо мной – все чиновники империи, построенные в колонну по одному. Они подходят ко мне один за другим, а я кидаю в них грязью. Каждый получивший свою порцию сначала целых полторы минуты недвижим и безгласен, как призрак из «Гамлета», и грязь стекает по его лицу во всем своем величии, а потом он приходит в себя, торопливо меня благодарит и отходит.
Готов поклясться: ни один комочек грязи не пропал у меня даром.
Знаете, что это было? Мне привиделось, что меня избрали президентом России.
Действительно! Опасен каждый шаг, опасны извилины, опасны лабиринты, опасны хлопоты, в которые вовлечет тебя погоня за этим мишурным блеском, манящим призраком.
Ах, чинуша! Ведь продадут тебя твои же сотрапезнички!
Продадут и посмеются, потешатся над несбывшейся мечтой о сытости и благополучии, поиздеваются над ранами, полученными в сражениях за величие любезного нашего Отечества.
А потомки проклянут и измажут твое имя неокрепшим коровьим дерьмом.
Стоит ли горячить себе кровь изнурительными бессонницами? Стоит ли слезы лить о былом и грядущем?
А потом – всё черви и тлен и отдельное место в аду, рядом со служителями религиозного культа.
Вот послушал я их и подумал: а ведь они все сумасшедшие. И собрание это – собрание сумасшедших. И сидят они, как сумасшедшие, и слушают, как ненормальные, и говорят, как тронутые, а глаза у них светятся чокнутой радостью и свихнувшимся разумом. Неужели же один на всем нашем свете и есть нормальный человек, и этот человек – я?
Вот оно – настоящее одиночество.
Задница Его Величества так высоко вознесена над миром своих истовых почитателей, что все, что так или иначе вылетает из нее, немедленно распадается на отдельные фрагменты. Потом те частицы, что какое-то время тому назад еще были частью Его Величества, метят стоящих внизу.
Эти отметины почитаются за награды.
4 ноября – День народного единства. Это единственный день в году, в который народы России едины.
В остальные дни ищутся виноватые.
Раньше, чтоб указать на причины того или иного события, говорили: «Ищите женщину», теперь следует говорить: «Ищите деньги».
Неужели вы не видите для России хоть какой-либо перспективы?
Не-а!
Вы оптимист?
Да!
Не случалось ли вам внезапно переходить с рыси на полный галоп? Боже ж ты мой, сколько стука и пены!
Если представить себе наше любезное Отечество в виде лошади, то следы подобного перехода очень скоро сделаются куда как очевидными – в виде таких небольших, непрерывно роняемых куч.
Вы никогда не дули в какой-нибудь духовой инструмент по ту или иную сторону Альп? Нет?
Вот и я не дул. А так хочется. И чтоб непременно были бы Альпы.
Мысли мои вертелись вокруг звона колокольчика, а потом они стали вертеться вокруг гласа трубы перед лицом вставшей перед нами задачи воскрешения любезного Отечества. Как еще нам поднять его из руин, кроме как призвать к действию граждан с помощью этих традиционных звуков? Что еще может поколебать покой душевный, кроме милого уху малинового звона или пронзительного дыхания рожка?
Сурово нахмуренные брови, стан мелкий, но прямой, и речь такая сдержанная, но торжественная, будто на первом же уроке в школе сдается наизусть букварь, может означать только одно: какие у нас все-таки громадные армии.
Я точно сейчас же вижу – танки, танки – вся Европа в танках. Танки на улицах, танки в кафе, танки с сигаретой в зубах, танки в фуражке.
Что же еще можно ожидать от сословия повитух?
Вам никогда не случалось обрисовывать черты одного человека, пользуясь для этого чертами другого?
Только они должны быть заняты одним и тем же делом, тогда от колебательных движений – а любое общее дело связано с колебаниями – черты одного переходят, перетекают, переползают в черты другого, и через какое-то время в одном может быть больше черт другого, чем в том, другом, до начала их общих терзаний.
Вон! Точнее, я хотел сказать: вот!
Вот! А уж потом, а уж потом.
О чем это я, собственно? Я о преемственности.
Вы не замечали, что при длительной скачке всадник постепенно приобретает черты лошади?
А я замечал.
Это нечто совершенно непереносимое. Где-то я слышал, что предки у них то ли постельничьи, то ли еще что-то рядом со спальней. Отсюда – и восторг, когда видишь теплого, со сна, своего барина.
В кои века представился случай усесться спокойно и поразмыслить относительно вида, формы, конфигурации, строения, соединения, сочленения, доступности, соразмерности и сообразности всех частей, составляющих животное, называемее женщиной, а также сравнить их по аналогии, как вдруг ворвался некто и обезглавил самое замечательное и любопытное рассуждение, когда-либо зарождавшееся в недрах моей умозрительной философии.
– Слышь, Саня! – вскричал он. – Ты немедленно должен высказаться относительно того, как нам обустроить то, что нас вокруг окружает! – при этом он отпил из моего графина, стоящего у меня на столе, и сделал он это прямо из горлышка, потом он пролил воду себе на грудь, утерся, крякнул и выпучил на меня свои зенки. – Без тебя – никак!
С первого взгляда может показаться, что таково и есть истинное положение вещей. Но нет! Мы еще всем покажем. Мы вздыбимся, мы пойдем, мы взойдем – словом, не все так плохо, как представляется на первый, непросвещенный взгляд, и низменные интересы никогда не всплывут, не одержат вверх, не собьют с толку наши высшие способности, не окутают их дребеденью, туманом, густым непроглядным мраком.
Слизь не заменит нам мозг.
У нас еще есть основы – костяк, скелет, а познание добра и зла крепко запечатлено в нашем здравом уме.
Кое-что, подобно некоторым нежным частям нашего тела, от крайнего напряжения постепенно утрачивает, конечно, тонкую восприимчивость, но во всем остальном мы – как ствол, как стена, как сталь, как скала!
Каждый здравомыслящий человек, заметя чрезвычайный прилив крови к моему лицу, вследствие которого лицо мое, выражаясь художественно и научно, изменило свой цвет на целых шесть с половиной тонов, если не на целую октаву, словом, побагровело, сделал бы правильный вывод о том, что я взбешен.
