И взбешен я непринятием наших мирных инициатив, кои были произнесены суровым, размеренным тоном, не оставляющим ни малейшего сомнения в том, чем все закончится, ежели они приняты не будут.
А закончится все тем же, чем и всегда, – игривостью и желанием вылизать все, что под руку подвернется.
Ах, какая роскошная паника в обозе. Вы не чувствуете ее? Нет? Не слышите, как ржут лошади, рвутся стремена, как ломаются повозки, как все переворачивается, роняя пену.
А я чувствую. Началось.
Я вытянул вперед губы и вернул свой ум на место. Очень полезное упражнение для возвращения ума. А то в последнее время ум мой совершенно отбился от рук – то тут его нет, то там.
Перед тем как садиться на стул, он произвел звук, который я полностью отношу к простым колебаниям, в отличие от колебаний сложных, меняющих свою тональность.
Его Высокопревосходительство так добр к нам, что он немедленно избавил нас от необходимости сосредоточения на оттенках. И как приятно в столь трудный для Отчизны миг не растрачиваться на слух, употребив себя на все остальное с неугасимым мужеством.
Раны в паху, полученные герцогом Наваррским при взятии Наварры, мешали ему в занятиях государственными делами. Я не знаю, в какую часть тела ранены нынешние отцы.
Пожалуй, есть одно место, очень близкое к паху.
Разговаривайте с ними о ней. Рассказ о полученной ране облегчает солдату боль.
«Рассуждая о торговле, я попадаю в свою стихию, ведь именно потребление наших продуктов наряду с их производством дает хлеб голодным, оживляет города, приносит деньги, поднимает цену наших земель и…» (конец цитаты).
К большому ущербу нашей науки, судьба распорядилась так, что ни одно рассуждение данного мужа не было доведено им до конца.
Слезы обильно полились по моим щекам. Я не успевал их утирать. То слезы радости. Я утер лицо, положил платок в карман, потом достал его и снова утер лицо. Господи! Как хорошо! Выбрали! Вот это самое, небольшое, но крепкое – выбрали! Мы выбрали, а потом нас – выбрали. Как картошку на обед – покопались в ведре – и на тебе. Вот только руки, конечно, немного запачкали, но ведь дело-то сделали. И какое дело! Словом, слезы, господа, не сдержать.
Все объясняется сменой наших идей. Идеи наши меняются с такой быстротой, очевидной для просвещенного меньшинства, что они совершенно не успевают осесть в мозгу и подвергнуться там осмыслению у остального большинства.
Я же, подобно всякому философу, испытываю зуд рассуждать обо всем, что ни случилось, давая всему объяснение, во время коего ожидаю для себя величайшее удовольствие от беседы на тему смены идеи, нимало не опасаясь, что она будет выхвачена у меня и представлена миру как собственная идея нашего правителя – чистейшая он душа!
– Ваше Высокопревосходительство! Тут после выборов! Сами знаете! Так, так! Жду ваших распоряжений насчет состояния дел во вверенной мне губернии. А? Что? Не понял вас, что? Плохо слышно! Нет! Нет! Совсем не слышно! Что надо сделать? А? Куда пойти? Что? Мне пойти? Куда? Плохо слышно! Наша губерния очень далеко, поэтому, Ваше Высокопревосходительство, просьба, не повторите ли еще раз? Как пойти? Всем? Всем пойти? По буквам, Ваше Высокопревосходительство, тут такая слышимость, диктуйте по буквам! Мне пойти? Куда? Ах всей губернией? Понятно! Всем, значит! Так! Всем пойти? На? Хорошо! Всем пойти на! Харитон? Так, хорошо, Харитон! Потом Ундина? А кто это? Хорошо, записываю, Ундина! И? Что вы говорите? Неужели Йорик?..
То была повесть о бедном Йорике.
Национальная безопасность – это что-то вроде сточной канавы, куда в конце концов должны попадать: экономика, политика, ученые, люди, идеи, деньги, открытия.
«Великие умы сходятся. Существование в одиночку совершенно невыносимо, ибо в этом случае не с кем поделиться фантазиями, возникающими поминутно», – мысль эта плавала в моем рассудке без парусов и балласта, как простое предположение. Миллионы мыслей, как отметил бы классик, каждый день спокойно плещутся в тонком слое человеческого разумения, не выносясь ни вперед, ни назад, пока какой-нибудь легкий порыв страсти или корысти не пригонит их к тому или иному краю.
Полноте, полноте, полноте! Положительно, и как верно! Все мы мыслим! Все мы мыслим на сей счет! Если мы вообще мыслим! Не может быть никаких сомнений! В других вещах мы можем быть обмануты ложной видимостью, но тут! С трудом мы строим правильные предположения о том, что существует на земле, и с усилием находим то, что лежит перед глазами! Но ум! Ум в себе самом содержит все факты, все поводы, все доводы, все доказательства, он соткал, он создал ткань, словом, не сдержать.
Ткань рассуждений? Вы об этом хотите знать? Ну что ж, вот вам и ткань.
Едва он откроет свой рот, как сейчас же становится понятной его речь, очевидны ее обороты, ее плотность и чистота, а также точная доля страсти в вышивании различных узоров, нарисованных перед нами добродетелью или пороком.
Бедняга, ему некуда деться. Он еще не закончил, а мы уже вынесли ему приговор.
Вам хочется знать какой? А вот какой: «Врет ведь сука!»
Выражение «ума палата», на мой взгляд, предполагает, что ум его помещается все– таки не в теле, а где-то рядом, в то время как тело его барахтается в грязи на манер головастика.
«Мать моя на сносях! Оно! Оно!!!» – воскликнул я, после того как меня посетила мысль.
Вот что мне пришло на ум: слабость всех математиков состоит в том, что они так усердно трудятся над доказательством своих положений и настолько при этом истощают свой разум, внешние и внутренние силы (здесь я имею в виду печень и кишечник, конечно же), что не способны потом ни на какое практически полезное применение доказанного.
Проще говоря, у нас прекрасные экономисты – все мудры, мудры, мудры необычайно, и говорят, и говорят, и говорят, и с каждым словом убеждают в своей правоте все глубже и глубже, а между тем экономика все равно – полное гумно.
Это только сначала на земле лежит куча навоза, а потом эта куча превращается в плодородную почву, и выгребные ямы только какой-то период служат по своему прямому назначению, а потом они уже служат культуре.
Мне немедленно представился случай разрешиться мыслью. И я ею разрешился. Вот она: «Все они сдохнут!»
«Господи! – воскликнул я сейчас же. – Сделай так, чтобы никто не избежал этой участи! Сделай так, Господи, чтобы никакой хитростью они не смогли продлить свое земное пребывание! И чтоб тела их сначала вздулись, а потом и расползлись в осклизлую массу, после чего и подверглись тлению! И чтоб кости сгнили бы, рассыпались в прах! А лучше, Господи, чтоб их съели африканские гиены, которые так ловко дробят беззащитный скелет! А затем те гиены пропустили бы их через свой потрясающий желудок, из которого они вышли бы в виде огромной зловонной кучи! Вот и все, Господи, очень тебя прошу!»
Ну, так нельзя, ребята! Никакой логики ни в чем. Что-то с ними происходит. Слушаешь – и ни слова правды. Во бля!
Надрез брюшной полости или матки шесть недель не выходил у меня из головы. Я где-то вычитал и проникся убеждением, что, если ребенок слишком велик, извлечение его таким образом из чрева не повредит в дальнейшем состоянию его разума. Вот какие мысли возникли у меня после всех этих с превеликим терпением выслушанных речей.
Ах, язык наш, язык! Ты необычайно хорош. Ты приятен и
