прическу, которую я почему-то не заметил сразу. Это даже как-то и странно, что я ее сразу-то не заметил. Неожиданно до меня дошло, что самое главное у Тамарочки — ее прическа, очень какая-то сложная, многоэтажная, со спиральными висюльками, сплошное произведение искусства. И разгневанная ведьмочка Вера, дженьщина-вамп, черненькая, маленькая, с огромными сверкающими глазищами, казалась по сравнению с ней существом совершенно иного рода, ее красота ни затмевала тамарочкину, ни тушевалась перед нею — абсолютно то есть разные вещи. Два совершенства, инь и янь, белое и черное, не отрицающие друг друга, не подчеркивающие друг друга, а только друг с другом соприкасающиеся.
И она больше не ненавидела, моя Вера. Гнев ее переплавился во что-то другое, такое, знаете, символическое, из Делакруа, к людям живым отношения не имеющее.
Ни с того ни с сего она вдруг с пафосом продекламировала:
— Не вырвусь, не вырвусь
Из томного плена
Володина толстого, гордого члена!
Я зааплодировал, а Манолис скривился:
— Пошло, дамы и господа. Пошло и противно. Пфуй!
Мне вдруг показалось, что он прав и я подтвердил:
— И негуманно. По отношению к окружающим.
— Я объсню почему, — по своему обыкновению Манолис игнорировал чужие реплики. — Почему приличные на первый взгляд люди перешли вдруг к унижающим их сальностям.
Блестя глазами, моя Вера потребовала объяснений:
— И почему?
— Очпросто. Потому что цель, — с пьяной скучностью объяснил Манолис. — Мы собрались познакомиться как будущие партнеры. Причем глупо! Зачем нам предварительно-то знакомиться (я кивнул в знак абсолютного согласия и даже немножко Манолиса зауважал)? Что это еще за политесы такие? Ну собрались потрахаться, ну и давайте, чего уж там! Нет, мы изысканные. Мы заранее знаем, что цель откладывается до какого-то мифического дня рождения…
— Почему это мифического? Ничего не мифического, — возразил я.
Я был с Манолисом совершенно согласен, но пусть он мой деньрожденье не ругает, пожалуйста. Пусть он про что-нибудь про другое.
Он меня не услышал. Он со значением продолжал:
— Но! Но живем-то мы сейчас! И оно, это сейчас, уже сейчас гадит, уже сейчас мешает нас с грязью, хотя мы пока девственность свою блю-у-у-у-дем.
— Говори за себя! — с неожиданным раздражением сказала Тамарочка.
— А что я, не прав? Что сейчас это самое нельзя что ли?!
Тамарочка, единственная, которая из нас всех казалась пьяненькой, перестроилась моментально.
— А почему бы и вправду — не сейчас? — сказала она. — Чего тянуть-то, действительно? Ведь хочется.
При этом она смотрела на меня так, что Вера снова заненавидела. А Манолис усмехнулся скатерти грустно.
— Вот-вот, — подтвердил он. — Почему бы.
Тамарочка бросила на него странный взгляд, порывисто вскочила со стула.
— Родные мои! Милые! Я вас всех люблю, кажется, с самого дня рождения!
— Ну, так далеко ты не помнишь, — сострил Манолис.
— Нет, правда, я вся ваша!
Она тряхнула прической, заговорщицки мне подмигнула.
— Володя! Будете нашим рефери. У кого грудь лучше — у меня или у вашей?
Я от неожиданности промычал что-то вежливо-невнятное.
Она в ответ мигом содрала кофточку, под которой, как я и думал, ничего из одежды вовсе не наблюдалось. Безумно красными сосками уставились на меня две очень даже недурные грудки.
Тут же, не успела моя Вера опомниться, к Тамарочке подскочил Манолис, поправил ей кофточку, обнял за плечи и усадил.
— Ну… ну… ну… ну вот…
Тамарочка разочарованно поджала губки. Ей не дали сплясать стриптизик, постепенно переходящий в половой актик. Конечно, обидно.
— Вы извините, это у нее нервное, — торопливо заобъяснял заботливый Манолис. — Понимаете, лет пять назад с моей женой (он нежно погладил Тамарочку по плечу) приключилась одна неприятность и с тех пор…
— С вашей… ктой? — испуганно спросила Вера.
— Ктой?! — эхом повторил вопрос я.
— Это моя жена. Мы супруги, — сказал Манолис. — Только вот нервы у нее с тех пор никуда.
Тамарочка скучно смотрела в сторону. Мы с Верой обалдело переглянулись.
— А теперь я должен извиниться, но нам пора, — в совершенно идиотской великосветской манере объявил заботливый супруг. — Я тут ваш стакан уронил.
— Да ладно, брось, мы уберем, — сказал я.
— Нет, что вы, как можно. Я же…
Он нагнулся, что-то поднял с полу и недоуменно посмотрел на меня.
— Что бы это… Мы ведь вроде стаканами пользовались.
В руке у него был бокал, каких, наверное, никогда не знала моя убогая комнатенка, а, может, и вся убогая хрущевка, в которой я проживал.
Красного стекла, с длинной фигурной ножкой, очаровательных женских форм старинный бокал, теперь уж таких не делают.
Тамарочка оживилась и всплеснула руками.
— Ой, какая прелесть! — запела она. — А что ж это мы действительно из стаканов? давайте из хрусталя вино выпьем!
Вот тут-то, к еще большему всеобщему обалдению мы обнаружили посреди моего обшарпанного стола откупоренную шампанского. В серебряном ведерке. Со льдом.
Тревожно-торжественный колокол отчаянно и беспрерывно гудел в моем сердце. Или в душе. Словом, где-то внутри.
Потом мы пили и говорили часов до четырех ночи. После чего супруги церемонно откланялись со словами «Так значит, не забудьте!»
«Ждем-ждем!» — хором ответили мы.
А когда они ушли, случилось, глубокоуважаемые господа, нечто странное. Я не хочу сказать, что странности этой вечеринки — с бокалом, прической, шампанским, с этими самыми ее краснющими сосками тамарочкиными — прошли для меня незамеченными. Конечно, я от всего этого ошалел тогда. Чуть позже, совсем чуть-чуть, буквально через несколько часов, я понял, точней, заподозрил, что все это проделки Георгеса.
Не берусь сказать, почему я сразу стал грешить на эту самую книжку. Но, видно, страх перед ней и ожидание всяческих от нее такого рода каверз сидели во мне подсознательно. Я, сам не зная того (я так сейчас все это расшифровываю), ожидал именно чего-то в таком роде.
Другими словами, фантастическое, мистическое, какое хотите — но объяснение всему этому было. И только того, что произошло после ухода Тамарочки и Манолиса я до сих пор не могу себе объяснить. Ни вино, ни Георгес здесь не замешаны — верьте слову!
Вот эти вот тревожные колокола — они тут при чем.
Вера стояла задумчиво посреди комнаты руки в карманы. Ни фурии, ни Мамаева кургана — что-то поникшее, усталое и покорное.
— Знаешь, Далин-Славенецкий, я у тебя останусь сегодня. Все равно везде опоздала.
Она еще никогда у меня не оставалась. Раза два я просил ее об этом, довольно настойчиво, чуть морду не бил. Отказывалась все равно, надо домой. Муженек ее еще до меня смирился с изменами, он после
