Он был очень веселым. Разговаривал смешным, но очень точным языком. Мы такое еще не слышали.
Он знал массу анекдотов и, стоя дежурным по казарме, нас веселил – заходил потрепаться.
В казарме мы жили в отдельном кубрике вместе с курсантами из Севастополя. Нас трое, их человек десять. Сначала чуть не подрались. Не помню из-за чего, но начали севастопольцы.
Мы очень удивились.
На этом экипаже нас поселил капитан первого ранга Руденко, увековеченный мной в рассказе «Мафия». «Отгадай загадку: сапоги несут канадку», – так про него говорили.
Мичман Кузьмич его сильно уважал и отказывался на его счет шутить.
Капитан первого ранга Руденко действительно был маленького роста, нервный, быстрый.
Как-то на корабле я оказался рядом с каютой командира. Дверь была не закрыта. В щель был виден Руденко. Он стоял на четвереньках на кровати и шептал: «Саня! Саня!» – а потом он тихонько завыл. Страшнее я ничего не слышал. Ноги меня тут же унесли подальше от этого места.
Руденко был детдомовец и любил море.
Так можно о нем написать.
Потом он попадет в автомобильную аварию и до конца жизни будет хромать.
Но и хромой, с палочкой, он будет приезжать с инспекцией и будет проверять готовность корабля к автономному плаванию.
Он проверял нашу готовность к первой автономке. «Молодцы!» – говорил он, и лицо его сияло.
Увидев меня в проходе второго отсека, он сказал: «А, и ты здесь?»
Я часто вспоминаю ту практику на лодках и то, как мы грузили вместе с экипажем продукты, и командира, который грузил их наравне со всеми – стоял в цепочке и передавал вниз ящики, – и то, как помощник командира подарил нам консервы, и как мы их потом ели, и как наш Лобыч в море сломал зуб, вгрызаясь в сушеную воблу, и то, как нам командующий сделал замечание за поднятый воротник бушлата в проливной дождь.
После моря мы сутками спали и не могли выспаться, а потом ели наперегонки мясо, и я в том соревновании победил, потому что был небольшой, но прожорливый.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Курсанты до третьего курса носят бескозырки.
Концы ленточек закусываются зубами. Это чтоб ветер с головы не сорвал. На четвертом курсе выдают фуражку.
– Что ты на меня смотришь?
– Ничего!
Мы с Сашей Игошиным разговариваем. Он у нас старшина класса, а я – рядовой этого класса. Мы примерно на втором курсе и у нас стычка в строю.
Саша Игошин – здоровый парень, может быть даже здоровенный.
Наши командиры ставят нам старшинами таких вот парней, чтоб их нездоровые, а может и не здоровенные, не смогли невзначай опрокинуть.
Мы с Сашей частенько будем ссориться, но до драки дело не дойдет.
До драки у нас со Степочкиным дело дойдем. Он меня толкнет в грудь, и как только я к нему двинусь, имея в глазах змею, он мне сразу скажет: «Папуля! Не подходи! Не подходи, говорю!» – и Маратик между нами в тот момент парту вдвинет.
Маратик нас разнял.
Хороший парень. Я его на севере потом встретил. Я уже перевелся в Питер и приехал на север, писать новые инструкции, а они там все подумали, что я – скрытая инспекция, что ли, уж очень меня обхаживали тамошние командиры и начальники.
Флот уже давно привык, что от центральных органов ничего хорошего не жди, могут быть любые провокации, а я встретил там Маратика, и он меня к себе заволок.
Саша Игошин служил в той же базе, и я попал к нему в лапы несколько позже.
– Саня! – сказал мне тогда Маратик. – Помоги! Не могу отсюда перевестись.
У Маратика жена и двое детей.
И я помог. Звонил, надоедал Коля Храмову, что на выпуск младше.
Коля тогда в Москве сидел и мог сделать перевод.
Я звонил ему по поводу Маратика и Саши Игошина.
Саша попал служить на противоположную сторону, в губу Андреева, на хранилище. Там хранились отработанные урановые стержни с реакторов.
И спирта там было море разливанное. Саша мог выпить поллитра просто так, чем меня поразил.
Он мне рассказывал, что кадровики в Москве за перевод отсюда с него потребовали сорок литров спирта и пять тысяч рублей – тогда у нас зарплата была только пятьсот полновесных.
Суки!
У Саши Игошина, когда он мне все это рассказывал, были горловые спазмы, голос дрожал.
Так что по нему и по Маратику я Коле Храмову жить не давал. Он потом позвонил и сказал: «Все! Сделал! Маратик поехал в «Желтые воды», а Игошин – в Калининград!»
В «Желые» так в «Желтые», спасибо тебе, Коля, выручил ребят.
А пока мы ссоримся и мечтаем друг дружку хорошенько вздуть.
– Ну? Что смотришь?
– Ничего!
Это мы между собой разговариваем.
Со временем многое меняется, и ты через много лет бросаешься к человеку, с которым вы столько не виделись: «Здравствуй!» – «Здравствуй!» – говорит он тебе и отворачивается.
А бывает, и наоборот – никак друг от друга не отстанете, все вспоминаете, вспоминаете.
Меня в Питер перевел Гешка Родин.
Гешка у нас ученый и потому раньше всех с флота оказался в институте, а я приехал в Питер просто так. Приехал отдавать одно свое изобретение насчет того, как под водой ходить, чтоб углекислого газа совсем в лодке не было.
– Саня, а хочешь к нам? – спросил меня Гена.
– Куда это «к вам»?
– К нам, в институт.
И тут я поведал Генке, что он, наверное, что-то не помнит, что я – сирота причем, флотская. И меня никто нигде не ждет, и переводиться к ним я буду лет двести.
Перевелся я к ним через пять лет после того разговора, в его отделе оказались дивные люди, такие как Пероцкий, Александров, Новиков, Шляхтин, которые звонили, звонили и вот перевели, и как только я перевелся, то сразу же стал надоедать Коле Храмому.
– Да переведу я их! Переведу! – говорил он мне насчет Маратика и Саши Игошина.
И перевел ведь, самое смешное.
– Караул!.. Равняйсь!.. Смирно!..
Это мы в караул заступаем. Все. Почти весь класс.
Отличники и троечники, будущие ученые и дуралеи.
К дуралеям я, прежде всего, относил себя.
Из-за глупостей, конечно.
Ну, разве не глупость всюду вылезать вперед?
Например, я как-то встал на пути автобуса, когда он собирался на полной скорости проехать мимо нашей толпы, вывалившей в увольнение. Просто не хотел автобус до верху набиваться курсантами. Я встал, он – по тормозам. В общем, мы уехали.
Или вот еще: мы со Степочкиным наперегонки в противогазе целый час лопатами перекидывали песок из кучи в кучу.
Проверялся новый изолирующий противогаз. Вызвались добровольцы, и этими добровольцами оказались, конечно же, я и Степочкин – остальные были, вроде, более нормальными.
Мы не просто целый час страдали от жуткой жары, мы страдали с резиной на роже, когда пот в глаза и
