– На кого охотился-то?
– Белку бил. Кабана добывал, изюбря.
– А медведя?
– На хозяина тоже ходил.
– На хозяина?
– Так у нас медведя называют.
– Как зовут?
– Петров.
– Смотри в оба, Петров. У тебя глаз привычный. Все запоминай. Куда нас поведут, как поведут. Дорогу надо запомнить.
– Понятно.
– Вот и хорошо. А теперь спать. Надо выспаться впрок. Да, и вот еще что: не разговаривать между собой в присутствии китайца. Он, похоже, понимает по-русски.
– Ага.
– Все, спим.
Первым на борт поднимается наш посол в Индонезии.
– Смир-ррр-на!
Пронзительно свистят боцманские дудки.
Рота почетного караула застывает в парадном строю, командир салютует палашом и строевым шагом идет навстречу послу России в Индонезии.
Кроме почетного караула посла встречают адмирал и все начальство и еще оркестр.
Адмирал рапортом встречает посла у трапа. Оркестр – весь в белом. Почетный караул – командир с палашом наголо и в аксельбантах (белая шерстяная тужурка, черные шерстяные брюки), матросы в две шеренги (белые форменки, белые перчатки, автоматы перед собой с примкнутыми штыками, бескозырки с гвардейскими ленточками, черные шерстяные брюки).
Радостная встреча, улыбки, пожатые руки.
Начальство спускается на пирс. Там для них приготовлен навес. Три индонезийские девушки надели начальству на шеи гирлянды из цветов и сплясали какой-то танец с шалями.
Танец длится долго. В конце концов и наших приглашают на танец.
На танец надо отвечать танцем – наш адмирал изображает нечто татарское.
Наконец все подходят друг к другу, опять приветствия, улыбки, кивки, пожатия.
Адмирал очень хочет сделать что-то приятное индонезийцам. Он шепотом спрашивает у посольского работника:
– Как будет «здравствуйте» по-индонезийски?
– По-разному.
– Как это?
– Все зависит от времени суток. С четырех утра и до одиннадцати говорят: «Сламат паги», с одиннадцати до трех – «Сламат сианг», с трех до темноты – «Сламат соке», а во все остальное время: «Сламат малам». Причем отдельно слово «Сламат» не употребляется.
– Бог с ним, а то запутаюсь.
Бузык только скомандовал, матросы засопели – спят.
«И как только они могут спать? – Бузык тихо вздыхает, пытается устроиться сидя. – Хотя, если спят, значит, на меня надеются. Это хорошо. Пускай спят. И мне надо соснуть. Вполглаза». – Он прикрывает глаза.
Через какое-то время начинает покачивать, появляются какие-то люди, они вырастают до небес, все это надвигается – топот, скрежет, потом автоматные очереди, кровь течет. Эта кровь вытекает из него, он весь в крови. Липко. Он пытается закрыть раны рукой, прижать – напрасно, кровь льет, бьет фонтаном. И кто-то слизывает его кровь. Узкая мордочка – крыса. Он бьет ее рукой, рука проваливается в какую-то вату, удара не получается. Крыса поворачивается к нему и ухмыляется.
Джакарта красавица. Это очень красивый город, но много машин, пробки, гарь, чад, смрад, ад для водителей.
– Как они только здесь ездят?
– Как получится.
– А у них здесь ислам?
– И ислам, и католицизм, и протестантство. Но ислама больше всего. В ислам тут играют.
– Как это?
Ислам до Индонезии добрался веку примерно к шестнадцатому. В отличие от арабских стран, где ислам плотно вошел в плоть и кровь, индонезийцы, по меткому замечанию одного из посольских работников, в ислам «играют».
Да и как иначе назвать, например, ситуацию, когда девушка в непременном для правоверной газовом платке вместе с этим самым платком запросто носит обтягивающие джинсы и короткую майку?
У края дороги бойко торгуют водой в запотевших пластиковых бутылках и местным аналогом чипсов. В праздник рамадан, например, с восхода и до заката правоверный мусульманин не должен ни пить, ни есть, ни курить, но в Коране допускаются исключения: для воинов, беременных женщин и путников.
Поэтому, когда пост становится совсем невмоготу, индонезиец садится в автомобиль, становится «путником», после чего он уже с чистой совестью курит, покупает у придорожных торговцев воду и «чипсы», потом он возвращается домой, где продолжает «игру в ислам».
От Танджунг-Приока до центра Джакарты сорок минут езды. Всех наших, выходящих в город, посольские работники снабдили карточками с российским флагом с одной стороны и с «адресом» нашего причала по- индонезийски, мол, я – российский моряк, прошу подвести меня туда-то и туда-то.
Таксисты тут не любят ездить с включенным счетчиком.
– А чего он? Скажи, чтоб включил.
Таксист морщится, но включает. Цена по счетчику и без него ничем не отличается.
– Честный народ!
– А ты думал!
Джакарта – смесь современных небоскребов, вилл, старинных голландских домов и множества монументов работы советских скульпторов.
– А это откуда? (Проезжаем очередной монумент.)
– Это от дружбы. Между народами.
Монас – национальный монумент, памятник победе в войне за независимость.
Стопятидесятиметровая игла, увенчанная золотым факелом.
Парк, разбитый вокруг нее, напоминает парк на Поклонной горе.
Индонезийцы шутят, что на позолоту факела на вершине Монаса ушло последнее золото Индонезии.
При докторе Сукарно (первом президенте Индонезии) воровали все, что к полу не приколочено, и строили роскошные памятники.
Кстати, вскоре после обретения независимости индонезийцы национализировали всю голландскую собственность.
В результате хозяйствования индонезийских чиновников прибыли в бюджет страны стало поступать меньше, чем от голландских хозяев налогов.
– Как в Москве.
– Похоже. Тут много чего на нас похоже.
– Что, например?
