«Подарок будущему ребенку трижды Героя».
Сибирячки преподносили Марии распашонки. Снова все ожило в памяти. Дни, проведенные дома, отозвались добрым эхом здесь, на польской земле:
«Ребенку…» Теперь очень часто буду об этом думать.
Сегодня канонада переднего края слышится в моей хате раскатами позднего грома.
22. Затишье перед бурей
Железный узел фронтов все туже стягивался вокруг фашистской Германии. С севера наши войска подступили к Пруссии, с юга надвигались через Венгрию, Чехословакию. Плечом к плечу с нашей армией вставали народные вооруженные силы Польши, Румынии, Болгарии, Югославии. С нами рядом воевала армия чешского генерала Свободы.
Осень сорок четвертого года уже писала приговор тем, кто развязал войну и натворил в мире столько бед.
На нашем фронте прочно держалось затишье. Истребители изредка вылетали на прикрытие передовых позиций. Но чем дальше на запад продвигались войска соседних фронтов, тем больше чувствовалась необходимость наступления с сандомирского плацдарма.
Весь октябрь, солнечный и теплый, на аэродромах не утихал гул тренировочных полетов. «Аэрокобры» теперь все чаще отдыхали, «Лавочкины» не остывали с утра до вечера. Переучивание на новые машины стало нашей первой боевой задачей. ЛА-7 для всего полка еще не поступили, их ожидали со дня на день. Но даже если они прибудут не скоро и нам придется продолжать войну на «кобрах», все равно тренировки на отечественных истребителях пойдут впрок. Предстояла решающая битва. К ней надо было готовиться.
После каждой паузы в боевых действиях перед очередным наступлением я всегда испытывал такое чувство, словно впервые включался в войну. Поздней осенью и зимой в этих краях много дней хмурых, с туманами, внезапными снегопадами. Поэтому наши летчики снова засели за освоение опыта полетов при плохой погоде, воздушных боев под облаками, «свободной охоты». Молодежь слушала рассказы бывалых, со «старичками» занятия проводил я.
Опыт нашей дивизии пригодился для всей воздушной армии — газета «Крылья победы» на своих страницах открыла обсуждение нашей «боевой школы». К нам снова зачастили корреспонденты, писатели, кинооператоры. Статьи наших летчиков о взаимодействии истребителей в паре, о перехвате, атаке, разведке не сходили со страниц газет. Пришлось и мне немало вечеров провести за рабочим столом.
В эти дни много было работы политотдельцам. партийным и комсомольским организациям. Поход за границу, в чужие страны требовал укрепления воинской дисциплины, понимания всеми бойцами почетной миссии воина нашей страны.
Политотдел организовал поездку летчиков и техников для осмотра гитлеровского концлагеря в Майданеке. Когда машины с людьми возвратились домой, прямо на аэродроме возник митинг. Слова сами рвались из сердца. Наши авиаторы своими глазами увидели «новый порядок», насаждаемый фашизмом в Европе. Пепел сожженных, трупы заживо зарытых в ямах (об этом можно было судить по их позам), огромные склады обуви тех, кто замучен в лагере (а там замучены и тысячи детей), звали к уничтожению страшной коричневой чумы.
В английской печати в это время публиковались призывы сердобольных леди к всепрощению гитлеровских палачей. Летчики, посетившие концлагерь в Майданеке, отвечали английским буржуа готовностью сполна расплатиться с фашистскими инквизиторами.
Тем, кто творил зверства, прощения быть не могло.
Однажды, возвращаясь из полка домой, я увидел журналиста Юрия Жукова. Он прибыл к нам, чтобы продолжать знакомство с летчиками и работу над своей книгой об авиаторах. Ему необходимо было непосредственное общение с летчиками, наши советы.
Мы вместе приехали на аэродром 16-го полка, я представил корреспонденту Клубова. О нем я много рассказывал журналисту в Москве, в самолете по пути в Новосибирск. Именно о таких летчиках, считал я, надо писать книги. К концу октября на счету Клубова было тридцать девять сбитых вражеских самолетов. Командование уже представило его к званию дважды Героя.
Час спустя мы с Клубовым были на полигоне, расположенном вблизи аэродрома. Истребители, находившиеся в воздухе, пикировали, прицеливались и стреляли по мишеням — квадратам, посыпанным белым песком. Когда в небе затихало, мы проверяли попадание. Клубов радовался: летчики стреляли отлично.
Вечером в том помещении, где жили летчики, демонстрировался американский фильм «В старом Чикаго». Он привлек зрителей из госпиталя и из соседних частей. Кинопередвижка немилосердно тарахтела. Люди стояли, сидели на полу. Со стен на них хмуро смотрели портреты польских графов. В не застекленные еще окна задувал прохладный ветер. Потом играл духовой оркестр, который привезла сюда из соседнего села комсомольский работник политотдела Ирина Дрягина — популярная среди молодежи дивизии своими неисчерпаемыми затеями.
Гудел барабан, резко брали высокие ноты трубы. Но для танцев такая музыка была подходящей. Кружились все, кто мог поместиться в зале полуразрушенного помещичьего дома. Здесь когда-то гремели мазурки, теперь танцевали вальсы, фокстроты. Но это не удовлетворяло наших рьяных чечеточников.
— Давай «Сербияночку»! — потребовал Андрей Труд. Когда этот лихой танец вовлек многих парней и девушек, когда барабан уже не в силах был заглушить топот ног, позвякивание медалей, горячие восклицания, я вдруг заметил Клубова. Он стоял один, прислонясь к стенке. Его обожженное лицо при тусклом свете было грустным.
О чем он думал? Я никогда не видел его таким отрешенным и подавленным. Неужели человек способен предчувствовать несчастье?
Почему я в тот вечер не подошел к нему, не заговорил с ним, не развеял его мрачные мысли?
Дома я долго размышлял о нем, старался представить себе этого человека после войны, в семье.
Счастье мирной жизни Клубов уже оплатил тяжелыми испытаниями. Ребята рассказывали, как трудно он перенес ожог лица. Оно все было забинтовано. Кормили его друзья — заливали ему в рот сквозь прорезанный бинт жидкую пищу.
Девятнадцать лет спустя я прочел в книге Юрия Жукова «Один МИГ из тысячи» о том, что говорил ему Александр Клубов в свою предпоследнюю ночь. Его высказывания напоминали исповедь человека перед друзьми, перед Родиной. «Нашему народу не нужно с нас, летчиков, иконы писать. Ты так о нас расскажи, чтобы любой школьник прочел и подумал: „Да, трудное это дело. Но если с душой взяться…“
Он был чистый, могучий человек… Да, я говорю наперед, он был… Если бы его не подвела машина… Но он погиб. Нелепо и трагически погиб.
В самолете, на котором он тренировался, отказала гидросистема. Я видел, как Клубов раз зашел на посадку и не сел. Он проскочил посадочный знак, наверное, потому, что не выпустились закрылки, уменьшающие скорость.
Когда он пошел на второй круг, я уже не мог заниматься ничем другим и напряженно следил за ним. (Я был тогда в штабе корпуса.) Над крышей как-то тревожно прогудел «Лавочкин», набиравший высоту. Через несколько минут он опять зашел на посадку. И на сей раз он немного перетянул, но колеса шасси уже «схватились» за землю, помчали. Увидев это из машины, я облегченно вздохнул и подумал уже, что зря волновался. Когда с самолетом в воздухе не все в порядке, тебе, на земле, кажется, что ты сам летишь в нем.
— Он скапотировал! — закричал шофер.
Я успел увидеть, как самолет медленно переворачивался «на спину».
Когда мы подъехали к месту происшествия, Клубов лежал под самолетом.
Мы извлекли его оттуда. Он еще дышал. Приехавший врач спасти его не мог.
Ему покорялось огромное небо. А торфяное болотце, в которое закатился самолет и увяз колесами, принесло ему гибель,
Вся дивизия оплакивала Клубова. Он лежал в гробу, установленном перед ЛИ-2. на котором мы должны были перевезти его во Львов. Все техники, летчики сошлись сюда, чтобы проводить товарища в последний полет. Над нами с грохотом проносились истребители, стреляя в воздух длинными очередями из пушек и пулеметов. Казалось, они пытались растерзать пулями и снарядами саму смерть, впервые навестившую полк после того, как он остановился в селе у Вислы. Она отступала перед Клубовым, бежала от него прочь, когда
