в канаву и скапотировал. А плечевых ремней у Миронова не было, отрезал тогда, в Бельцах… Ну и выбросило его. Переломало позвоночник.
Миронов Костя!.. В полку он был для меня самым близким человеком. Два года совместной службы… Я шел на КП, мысленно прощаясь с другом…
Помню, когда я прибыл в полк и представился, начальник штаба посоветовал мне жить в том же доме, где квартировали два летчика-холостяка. Я разыскал этот «холостяцкий приют». Хозяйка встретила меня любезно, она не возражала принять еще одного жильца. Но, многозначительно кивнув на закрытую дверь, сказала по-украински:
— Поговорите с ними. Как они скажут, так и будет. Я постучал в дверь. Доносившиеся из комнаты голоса смолкли. Постучал еще раз.
— Войдите! — услышал я наконец.
Вхожу и вижу: за столом, в центре комнаты, сидят несколько человек. Двое одеты по-домашнему — без гимнастерок, остальные в форме. И все с настороженностью смотрят на меня. На столе закуска и стаканы.
Я представился и объяснил, кто посоветовал мне зайти сюда.
— Значит, летчик? — спросил плотный, высокий парень, один из тех двоих, что были без гимнастерок, в одних майках, и пристально посмотрел на мои петлицы авиатехника. Тогда я только что переучился с техника на летчика.
— Летчик, — говорю, а сам осматриваю хату. Бросились в глаза две аккуратно прибранные кровати с горками взбитых подушек и фотографии на стенах, обрамленные вышитыми рушниками.
— Неужели летчик? — спрашивает другой «хозяин», щуплый, невысокого роста паренек.
Но тот, старший «хозяин», не дожидаясь моего ответа, выставил на стол припрятанную бутылку.
— Панкратов, — протянул он мне руку. — Раздевайся.
— Костя, — с улыбкой представился другой. — Садись. На улице ночевать не будешь, подушек хватит.
Панкратов налил полный стакан водки и поставил передо мной. Все выжидающе уставились на меня. Хотя раньше я не баловался этим зельем, решил, что отказываться от угощения нельзя. Было ясно: это «экзамен» и его надо выдержать.
— Закуси быстренько, — подставил мне тарелку Костя, поняв, что никакого опыта у меня нет.
После ужина в комнате появилась третья кровать с горкой подушек.
На следующее утро я встал рано и занялся физзарядкой.
— Дисциплинку демонстрируешь, что ли? — пробурчал из-под одеяла Панкратов.
— Просто давняя привычка, — ответил я, одеваясь, чтобы пробежаться по улице.
— А-а, — протянул он, переворачиваясь на другой бок. — Ну, давай, раз привык.
Утро было морозное, бодрящее, под ногами хрустел декабрьский ледок. Сделав круг, я услышал, что за мной кто-то бежит. Оглянулся: Костя! С тех пор худенький, хрупкий Миронов стал ежедневно заниматься вместе со мной физзарядкой, а позже даже записался в секцию гимнастики.
Милый юный Костя! Нет тебя с нами. Осталась свежая могила на молдавской земле да добрая память в сердцах друзей.
В тот же день я вылетел в Григориополь получать самолет. Там встретился со знакомым седым лейтенантом. Он рассказал о своих первых победах, о таране, который совершил Морозов. Я спросил о Карманове.
— Нет его, — ответил он грустным голосом, — нелепо погиб.
— А что с ним случилось?
— Подбили его в бою. Самолет загорелся. Карманов выпрыгнул, а парашют не раскрылся. Тросик перебило осколком.
— Тяжелый случай! Жалко, хороший летчик был.
— Да, был, — тихо отозвался лейтенант. И, помолчав, твердо добавил: — Ничего, мы расплатимся за него. Не на тех напали. Это им не прогулка по Европе.
Простившись с лейтенантом, я улетел на новеньком МИГе домой.
Летим на штурмовку вражеских войск. Немцы переправляются на наш берег, нужно их немедленно уничтожить.
Группу ведет Атрашкевич. Хотя это первый вылет всей эскадрильей, летчики держатся в строю отлично, чувствуется боевой подъем.
Работа предстоит большая. И все для этого есть: полная бомбовая нагрузка, полный комплект боеприпасов на каждом самолете.
Дорога перед переправой запружена вражескими войсками: автомашинами с пехотой, артиллерией, танками. При подходе к заданному району нас встречают мощным огнем зенитчики противника. Небо густо усевают разрывы снарядов.
Но высоту менять некогда. Переводим самолеты в пике и обрушиваем бомбы на немецкую колонну, затем заходим для обстрела врага из пулеметов. Дорога тонет в дыму и огне. За одним из наших самолетов потянулась полоса дыма, появилось пламя. Огненный хвост становится все длиннее. Все! Сейчас взорвется. Кто в кабине пылающей машины? Прекратив обстрел противника, стараемся разглядеть номер самолета. Неужели Атрашкевич? Так и есть. Сбит наш комэск…
Что он будет делать? В его распоряжении считанные секунды. Вся жизнь командира втиснута сейчас в этот мизерный отрезок времени. Может, он выбросится с парашютом? Нет, не успеет. Слишком мала высота. Да и кабина уже охвачена пламенем.
О чем думал Атрашкевич в те зловещие мгновения — об этом никто и никогда не узнает. А может, его убило в момент выхода из атаки! Нет, видимо, он был все-таки жив. Ведь машина вышла из пикирования и несколько секунд летела по прямой. Значит, она управлялась. Скорее всего Аташкевич сознательно направил свой горящий самолет в гущу вражеских автомашин.
Мы с яростью набросились на зенитки. Мы мстили изо всех сил за смерть командира и друга. Потом я собрал группу, и мы еще раз пролетели над местом гибели комэска, чтобы покачиванием крыльев воздать ему последние почести.
Когда возвратились на аэродром, я зарулил самолет на стоянку, вылез из кабины и бросил на крыло снятый парашют. Стоял и ждал, кто подбежит ко мне. Кому первому придется сообщить о тяжелой утрате? В чьих глазах увижу отражение своей душевной боли?
Вот кто-то показался невдалеке. Но он не бежал. Он шел медленно, так, словно к ногам у него были привязаны свинцовые гири.
Это был техник Федора Васильевича Атрашкевича. Видно, сердце подсказало ему, что случилось неладное, непоправимое.
Я хорошо понимал его состояние в эту минуту. Я сам был авиатехником и сотни раз снаряжал в воздух самолет своего командира и товарища, который во всем доверял моим глазам, рукам и знаниям.
Какие это замечательные люди — техники! Они оставляют аэродром последними, а приходят сюда всегда первыми, еще до рассвета. Загрубевшими и черными от масла и бензина руками они так осторожно и нежно притрагиваются к мотору самолета, как это делает, может быть, только хирург, когда прикасается к сердцу человека.
Всегда — и в мирное время и в дни войны — труд техников исключительно ответствен. А теперь, когда мы так много летаем и каждый раз возвращаемся с пробоинами и повреждениями, у них особенно много забот и переживаний. Душой и мыслями они постоянно находятся с нами в бою.
Проводив летчика на задание, техник до самого его возвращения не находит себе покоя. Зорче всех он всматривается в небо, больше всех прислушивается, не гудит ли мотор его родной машины. Вот почему и мы, летчики, все свои радости и огорчения делим пополам со своими верными боевыми друзьями.
Остановившись возле моей машины, техник сдавленным
голосом спросил:
— Что с ним, товарищ старший лейтенант?
— Нет его, — отвечаю, — сбила зенитка. Техник медленно опускает голову.
Он всего себя отдавал работе, ночей недосыпал, чтобы машина никогда и ни в чем не подвела летчика.
