Однажды ко мне подошел инженер по вооружению капитан Жмудь.
— Разрешите, — говорит, — обратиться по личному вопросу.
На нем лица не было, бледный, осунувшийся, даже руки дрожат. Я сразу догадался, о чем он меня попросит. Вчера наши войска освободили Ногайск. А там перед войной жили родители, жена и дети инженера. Он ничего не знал о них.
Очевидно, они остались в оккупации. Я тоже полагал, что это так, но очень не хотел, чтобы инженер сам узнал страшную правду о гибели своих родных и близких. Мне было жаль этого замечательного человека. А на радостную весть ему трудно было рассчитывать. Ведь в Таганроге, Жданове и Осипенко немцы уничтожили всех евреев. Ногайск стоит на той же большой дороге.
Но, подумав, решил, что мой отказ будет еще более бесчеловечным.
— Что ж, дорогой, — сказал я инженеру, — если такая беда случилась, ее уже не поправишь. Надо крепиться. Бери машину и поезжай.
Он ушел, подавленный горем. И у меня защемило сердце.
Вспомнил я и о тех наших летчиках, которые были сбиты над оккупированной территорией. Где они сейчас, что с ними? Обязательно надо связаться с жителями сел, над которыми мы потеряли самолеты. Может быть, они что-нибудь знают о судьбе наших однополчан. Ведь в полк будут писать матери и жены погибших. А что мы им ответим?
В один из дней к нам приехал заместитель главкома ВВС генерал Ф. Я. Фалалеев. В штабе поднялся переполох. Начали срочно готовить данные, которые могли ему понадобиться. Я быстро восстановил в памяти, кто и где сейчас находится, какие задания выполняет.
Но Фалалеев оказался вовсе не придирчивым. Расспросив о положении дел в полку и поинтересовавшись, кто из летчиков находится сейчас в воздухе, он завел разговор о важной и злободневной проблеме. Он сказал, что пришло время вести воздушную разведку отдаленных районов — Мелитополя, Перекопа, Крыма... Одни эти наименования открывали перед нами огромный простор, возвращали нас к незабытым местам и дорогам степной Таврии, Приднепровья.
Получилось как нельзя лучше: именно в нашем полку на двух машинах — на моей и Голубева — сохранились подвесные бачки для горючего, позволяющие намного удлинять маршруты полетов. Мы, таким образом, имели полную возможность выполнить специальное задание командования фронта.
Генерал остался доволен нашей готовностью к дальним полетам на разведку. Поставив нам задачу, он уехал с надеждой получить от нас завтра необходимые данные.
Из госпиталя возвратился Краев. Я доложил ему о боевой работе полка и вылетел на разведку.
Советские войска подходили к реке Молочной. Противник лихорадочно готовил здесь оборону. Воздушной разведкой нужно было выяснить, подтягивает ли он сюда войска из Крыма и где в этом районе расположены его аэродромы.
Задача была ясна, маршрут знаком. Два года назад я не только летал над этими местами, но и исколесил их на автомашине с подбитым МИГом на прицепе.
И вот мы в воздухе. Под крылом самолета ширь южных степей сменилась величественным простором Азовского моря.
Пролетев над Крымом, взяли курс на Мелитополь — главный опорный пункт на этом участке вражеской обороны. На подступах к нему заметили усиленное передвижение немецких войск в северном направлении, к реке Молочной.
Запас горючего позволил нам осмотреть и район западнее Мелитополя. Там мы обнаружили несколько полевых площадок, на которых стояли самолеты. Добытые сведения были немедленно доставлены в штаб дивизии. В штабе дали высокую оценку нашему полету и приказали послать на разведку еще одну пару, чтобы держать дороги из Крыма под постоянным наблюдением.
Краев вызвал к себе Речкалова и спросил:
— У твоей машины есть подвесные бачки?
— Нет.
— А где же они?
— Бросил в Поповической, как и другие.
— Тогда возьми у Покрышкина. Пойдешь со своим ведомым на разведку в Крым.
Во время этого разговора я сидел в уголке КП и писал донесение.
— Из-за этих бачков Покрышкина надо лететь в самое пекло. Зачем он таскает их за собой? — как нельзя откровенней выразился Речкалов.
Я не выдержал, подошел к столу командира и сказал:
— Хорошо! Я с Голубевым еще раз схожу на разведку. Но ты, Речкалов, запомни. Когда наши отрежут Крым, я с этими бачками буду перехватывать «юнкерсов» далеко над морем. Тогда ты тоже не проси их у меня.
Речкалов опешил. Он что-то буркнул в свое оправдание, но я не разобрал его слов.
Уточнив задание, мы с Голубевым пошли к своим еще не остывшим самолетам. А перед самым вылетом узнали, что вслед за нами вылетят наши бомбардировщики, чтобы нанести удары по выявленным аэродромам противника. Мне понравилась такая оперативность.
Вечером, возвратившись с задания, я увидел инженера Якова Жмудя в окружении однополчан. Он рассказывал им о своей поездке в Ногайск. Голос у него был тихий, надломленный, глаза красные. За один день он, казалось, постарел на несколько лет.
— И детей постреляли? — услышал я чей-то возмущенный вопрос. Стало тихо.
— Все в одной яме лежат: сестра, старики, дети... Все...
— Вот изверги!
Жмудь заплакал. Гнетущая тишина, казалось, давила на плечи. Все стояли окаменев, словно видели перед собой могилу, заваленную окровавленными телами.
Рассказ инженера Жмудя напомнил мне о недавнем страшном эпизоде. Мы перелетали на новый аэродром. Один самолет при заруливании провалился у лесопосадки колесами в яму. Когда его вытащили, обнаружили присыпанные землей трупы. Чтобы выяснить, откуда они здесь взялись, пригласили нескольких местных жителей. Вскоре сюда прибежала вся соседняя деревня. Начались раскопки. В глубокой траншее оказалось несколько сот трупов. Тут были русские, украинцы, евреи, татары — словом, люди самых разных национальностей. Местные жители вспомнили, что незадолго до прихода нашей армии мимо их деревни немцы прогоняли большую группу советских военнопленных. Все думали, что их ведут работать на аэродром. Слышали они и выстрелы. Но ведь на аэродроме все время стреляли. Так что никто и не знал, что все те военнопленные были расстреляны фашистами.
Мы тогда с почестями похоронили своих погибших братьев, поставили на могиле обелиск с красной звездой и поклялись отомстить врагу за их смерть. Теперь это неостывающее чувство ненависти к фашистам с новой силой запылало в наших сердцах.
Я подошел к инженеру и просто, по-мужски сказал:
— Не плачь. Слезами горю не поможешь. Надо бить их еще крепче, еще злее. Обещаю тебе завтра же в отместку за гибель твоей семьи уничтожить несколько немецких самолетов.
Инженер поднял заплаканное лицо, посмотрел на меня и молча протянул руку. Я крепко пожал эту трудовую руку, умеющую так искусно налаживать наши пулеметы, пушки и навигационные приборы.
На следующий день определились новые маршруты боевых вылетов нашего полка. Кавалеристы корпуса Е. А. Кириченко, натолкнувшись севернее Большого Токмака на сильно укрепленный оборонительный рубеж противника, приостановили наступление. Гитлеровцы немедленно бросили на них большие силы бомбардировщиков. Авиационные представители при корпусном штабе стали группу за группой вызывать наших истребителей для прикрытия наземных войск. Первые ожесточенные схватки на земле и в воздухе показали, что противник намерен удерживать этот рубеж всеми имеющимися у него силами и средствами.
Утром мы с Голубевым летали на «свободную охоту». Назад возвращались налегке: почти все боеприпасы были израсходованы при штурмовке вражеских автомашин на дорогах. Вдруг с командного пункта дивизии нам передали:
«Севернее Большого Токмака „бомберы“. Атакуйте!»
Мы поспешили туда. С первого же захода я поджег одного «юнкерса». Но вторую атаку сделать не
