появились новые профессора, новые методики. В списке значился также гонорар, причитающийся за мнемонические песни, совершенно возмутительный – пятьдесят долларов.
Конут не стал читать подробный перечень вычетов – налог на наследство, подоходный налог, какие-то счета. Он взглянул только на окончательную сумму – чуть больше восьми тысяч.
Управляющий похоронными делами медленно вышел из глубины комнаты и важно провозгласил:
– Обозначим сумму в восемь тысяч. Вас устраивает? Тогда распишитесь здесь, Мастер Конут.
«Здесь», то есть внизу стандартного посмертного соглашения со стандартным разделением наследства пополам между наследниками и похоронным ведомством. Конут быстро проглядел его, чувствуя некоторое облегчение. Все прошло гладко. Установленная законом минимальная плата за обычные похороны составляла две с половиной тысячи долларов; если же имущество стоило меньше пяти тысяч, наследовалось только то, что превышает стоимость похорон. А если сумма не достигала двух с половиной тысяч, наследник не получал ничего и должен был доплачивать разницу за похороны. Таков был закон.
Нередко наследник, обязанный нести расходы на похороны, вспоминал о покойном отнюдь не с состраданием.
(В самом деле, попадаются такие нищие, которые используют завещание как инструмент мести. За бутылку ликера стоимостью в сто долларов они готовы завещать свое ничтожное имущество злейшему врагу – поставщику спиртного, который рано или поздно обнаружит, что неизбежно должен заплатить две с половиной тысячи долларов за похороны.)
Сержант Рейм ждал их на улице.
– Не возражаете? – он вежливо протянул руку за бумагами.
Конут передал ему посмертное соглашение с описью имущества Карла. Полицейский вдумчиво прочел его, покачал головой.
– Не так уж много. Хотя много ему и не требовалось, не так ли?
Он взглянул на часы.
– Ну ладно. Не могли бы вы пройти со мной? Нужно продолжать расследование.
Отдавая дань уважения Университету, государственный медэксперт пригласил в состав комиссии дюжину профессоров разных факультетов. С математического отделения присутствовала женщина по имени Дженнет, но Конут смутно узнал и других – по совместным чаепитиям и прогулкам во дворе.
Эст Кир кратко и в своей обычной, неизменной манере показал, что прежде Мастер Карл никогда не проявлял признаков безумия, но в ту ночь вел себя буйно и угрожающе.
Экономка Эста Кира утверждала то же самое, добавив, что опасалась за собственную жизнь.
Затем поднялся телохранитель, убивший Карла. Конут почувствовал, как сжалась сидящая рядом Лусилла; он испытывал то же самое.
С виду в этом человеке не было ничего особенного – средних лет, рослый и сильный, речь его каким-то странным образом напоминала манеру говорить его патрона, Эста Кира. Он сказал, что служит у Президента около десяти лет, до этого был полицейским, ведь богатые люди часто нанимают в телохранители бывших полицейских, и что раньше ему не приходилось убивать, защищая Эста Кира.
– Но этот человек… Он был опасен. Он… собирался убить… кого-нибудь.
Затем показания дали еще несколько человек: сам Конут, ночной дежурный, студент-библиотекарь, даже секс-писатель Фарли, который утверждал, что Мастер Карл показался ему при встрече достаточно выбитым из колеи, но, безусловно, это оправдывали обстоятельства – ведь Фарли сообщил о последней попытке самоубийства Конута. При этих словах Конут постарался не обращать внимания на прикованные к нему любопытные взгляды.
На вынесение вердикта потребовалось не более пяти минут. Он гласил: «Убит в целях защиты при попытке совершить убийство».
Потом Конут долго избегал посещать резиденцию Эста Кира, чтобы не сталкиваться с убийцей Карла. Он никогда не видел этого человека раньше и не хотел встречать вновь.
Но время шло, и смерть Карла сгладилась в его памяти, постепенно ее вытеснили другие проблемы.
День за днем Конут приближался к рубежу жизни самоубийц, потом перешагнул его, побив рекорд выживаемости.
Ему сохраняла жизнь бесконечная забота Лусиллы. Каждую ночь жена ждала, пока он заснет, и каждое утро вставала раньше него. Она стала бледной, как-то Конут заметил, что она дремлет в раздевалке во время его лекции, – но не жаловалась. Она не говорила ему, пока он сам по некоторым признакам не догадался, что дважды за неделю, несмотря на ее заботу, умудрился совершить попытку вскрыть себе вены, сперва ножом для разрезания бумаг, потом краем разбитого стакана. Когда он побранил ее за молчание, она в ответ лишь поцеловала его. И все. Конут по-прежнему видел сны, странные сны. Просыпаясь, он отчетливо видел их содержание, но только один раз рассказал Лусилле, больше не решился. Уж очень они были странные. В снах Конута заставляли подчиняться чьему-то контролю, он получал приказания от какого-то грубого начальника или враждебной толпы римлян, жаждущих пролития его крови на арене гладиаторских боев. Сны были неприятны; Конут долго пытался объяснить их природу и пришел к выводу, что они вызваны его подсознательным ощущением контроля со стороны Лусиллы. Следующий вывод был таков: паранойя. Он не хотел в это верить. Но какое объяснение можно было найти еще?
Конут подумывал вновь обратиться к психоаналитику, но когда заговорил об этом с Лусиллой, она лишь покраснела и стала более напряженной. Из их любви ушли неожиданные радости, это беспокоило Конута, но ему не приходило в голову, что растущее доверие и солидарность, возможно, куда важнее.
Не все радости канули в прошлое. Кроме передышек между взрывами страстей, отчасти провоцируемых непреклонным желанием Лусиллы оставаться на страже, пока он спит, кроме доверия и близости, было еще кое-что. Интерес к общему делу, ибо Лусилла, как преданная жена, разделяла научные интересы Конута куда больше, чем любой другой ученик из его классов. Вместе они перепроверили работу по Вольграну, не нашли серьезных ошибок, неохотно отложили исследования из-за отсутствия проверочных данных и начали новую работу по вопросу первичного распределения в очень больших числах.
В один из теплых дней они шли к Башне Математиков, обсуждая новый подход к использованию в целях анализа законов конгруэнтности, как вдруг Лусилла остановилась и схватила Конута за руку.
Навстречу шел Эгерт. Он загорел, но выглядел каким-то угнетенным. Причиной была, как правильно догадался Конут, неловкость от встречи с девушкой, которую он любил, и с человеком, за которого она вышла замуж. Но были и другие причины. У Эгерта был нездоровый вид.
– Что с тобой случилось? – напрямик спросила Лусилла.
– Разве ты не знаешь Медицинскую Школу? – невесело улыбнулся Эгерт. – У них принято издеваться над новичками. Обычная шутка – это кожный грибок, который вызывает прогорклый пот, так что ты начинаешь ужасно вонять; или еще: несколько капель какого-то вещества – и весь покрываешься оранжевыми пятнами, либо… ладно, хватит об этом. Некоторые шутки носят весьма, как бы это выразиться, специфический характер.
– Это ужасно, – искренне огорчилась Лусилла. – Мне кажется, ты несчастлив, Эгерт.
Когда Эгерт ушел, Конут сказал ей:
– Мальчишки есть мальчишки.
Лусилла бросила на него быстрый взгляд и отвела глаза. Конут сознавал, что говорит жестоко, но не знал, что она поняла причину, и надеялся, что ему удалось скрыть внезапную вспышку ревности.
Прошло немногим больше двух недель после смерти Карла, когда в дверь Конута постучал дежурный и доложил о посетителе. Это был сержант Рейм с чемоданом, набитым всякой всячиной.
– Личные вещи Мастера Карла, – провозгласил он. – Они теперь ваши. Мы временно брали их на экспертизу.
Конут пожал плечами. Пожитки не имели особой ценности. Он просмотрел содержимое чемодана: несколько поношенных предметов туалета, объемистая тетрадка с надписью «Дневник» – он нетерпеливо пролистал ее, но там были записи только о недостатках и посещаемости классов – и коробка с фотопленками.
Сержант Рейм сел.
– Вот о чем я хотел вас спросить. У него была масса фотопринадлежностей. Мы нашли несколько нераспечатанных пачек пленки, которые Мастер Карл поместил в нечто вроде облучающего устройства из люминесцентной бумаги. Наши лаборанты потратили массу времени, чтобы разобраться с этим хозяйством.
