Он погрузился в свой мозг, во весь мозг, состоящий из восьми интеллектов, которые соединились в мозгу Тропайла.
— Есть тут кто-нибудь? — спросил он.
Ответа не последовало, ничего такого, что бы можно было рассматривать как ответ. Он вслушался внимательнее, но ответа все же не было. Это раздражало. Это возмутило его так же сильно, как когда-то давно, вспомнил он, когда он изучал тонкости науки о Дождевых Облаках. У него был Учитель (он уже забыл его имя), который был иногда недостаточно учтив, заставляя много работать…
Опять не его память!
Он вернул мысли назад и взвесил то, что узнал. Может быть, думал он, это и есть частичный ответ. Этих людей, этих семерых не следует принуждать. Нужно очень осторожно пробуждать их сознание. Когда он делал такие попытки, они были болезненны. Он вспомнил мгновенную жуткую агонию своего пробуждения; и их реакция тоже была болезненной.
Более осторожно, готовый к встрече с любыми блуждающими воспоминаниями, он прочесывал глубины своего, состоящего из восьми частей мозга, добираясь до спящих участков, слегка касаясь их, анализируя, просеивая и устанавливая связи, сортируя. Вот воспоминание о старой ножевой ране, полученной от убийцы-маньяка; это не женщина, которая наблюдала за Облаками; это мужчина, очень старый. Вот едва различимое воспоминание о том, как ребенком боялся утонуть. Может быть, это она? Да, так и есть. Стыкуется с другим воспоминанием: длительный, окольный путь вдоль реки, по дороге на юг, к солнцу.
Женщина, наблюдатель за Облаками, первой четко обрисовалась в его мозгу, и с ней первой он начал общаться. Он не удивился, когда узнал, что раньше ее мучил страх возможности того, что она Волк.
Он связался с ней. Это было почти как волшебство — знать «тайное имя» человека, чтобы затем подчинить его себе.
Но знание «тайного имени» означало гораздо большее; это было сущностью, сутью, суммой всех данных и опыта прошлой жизни, недоступных никому другому — до этого момента.
Когда ее воспоминания пришли в систему в его собственном мозгу, он мысленно позвал:
— Гражданка Алла Нарова, будьте любезны, проснитесь и поговорите со мной.
Никакого ответа — лишь слабое волнение.
Он продолжал, мягко, но настойчиво:
— Я хорошо вас знаю, Алла Нарова. Иногда вам приходила мысль, что вы, может быть, Дочь Волка, но вы гнали эту мысль прочь, потому что знали, что любите мужа, а Волки, как вы думали, не любят. Вы также любили Облака. Именно в тот момент, когда вы стояли у Бичи Хед и рассматривали огромное кучевое облако, вы стали Медитировать…
И так далее, и так далее.
Убеждая ее, он повторял это много раз. Это было нелегко. Но наконец контакт между ними стал налаживаться. Она начала медленно пробуждаться. Ее мысли едва заметно звучали в его мозгу. Сначала, как эхо, его собственные мысли, отраженные, возвращались к нему; мысленно она как бы кивала ему, выражая согласие:
— Да, именно так.
И затем — ужас, всеобъемлющий страх, приступ истерии.
К Гражданке Алле Наровой внезапно вернулось сознание, и паника охватила ее.
Она беззвучно рыдала. Вся восьмиконечная фигура в питательном растворе дрожала и извивалась.
Ужасная буря бушевала не только в ее мозгу, но и в мозгу Тропайла. Но у него было то преимущество, что он узнал, что она означает. Он помогал ей. Он сражался за них обоих, утешая, объясняя, успокаивая.
Он победил.
Наконец, тот лучик снежинки, которым было ее тело, успокоился; она лишь всхлипывала иногда. Буря миновала.
Мысленно он говорил с ней, а она слушала. Она не верила, но выбора у нее не оставалось. Она вынуждена была поверить.
Опустошенная и безвольная, она, наконец, спросила:
— Что мы можем сделать? Лучше бы я умерла!
Он ответил:
— Вы никогда не были трусом, Алла Нарова. Помните, я знаю вас.
Она послала ответную мысль:
— И я знаю вас. Как никто никогда не знал другого человека. Затем они вместе думали, мысли их были неотделимы: это был больше, чем разговор; больше, чем общение; больше, чем любовь. Помнишь, как ты боялась потерять невинность? Я помню. А ты, со своей боязнью импотенции в ночь свадьбы! Я помню. Должны ли мы быть предельно откровенными друг с другом? Думаю, что да. В конце концов, ты первый мужчина, родивший ребенка. А ты — первая женщина, от которой ребенок был зачат. Долой стыд, долой застенчивость, погрузимся в глубины нашего сознания!
Руки Тропайла отстукивали, когда огни дисплея мигали. Это было чертовски странно. Он — это он, она — это она, а что же такое они вместе? Она была милой и доброй, в противном случае, он, может быть, не смог бы вынести все это. Она на год приютила бедного слепого в Кадисе; когда был неурожай в Винсеннес, она смело пошла в поля и выполнила там неженскую работу; она убила мужа в припадке ярости, короткого и тайного приступа безумия…
— Прочь, прочь, отвяжись от меня! — закричал он. Все это было в его памяти. Побитое стеклянное пресс-папье, очень древнее, величиной с кулак, с извилистыми цветными полосочками внутри стекла, мутное от сотен трещинок и выбоинок на поверхности, с квадратной фарфоровой табличкой, на которой затейливыми голубыми буквами было написано: «Благослови наш дом, Господи!» Ее муж лежал, хрипя, и снег начал осыпаться с полога палатки, а она все била и била, без всякой жалости, глаза налиты кровью, дыхание со свистом вырывается из груди; вся во власти ненависти и жажды крови. Она совершила это; как он мог забыть искаженное ужасом лицо, которое еще продолжало жить и что-то бессвязно лопотать, уже после того, как глаза были выбиты, а челюсть отвисла, размозженная на восемь кусков, мягкая, подобная позвоночнику змеи?
— Отвяжись от меня! — закричал он.
Она спросила только:
— Как?
Он захохотал. Может быть, если бы он мог смеяться, это сосуществование с монстром не казалось бы таким ужасным. Все это было, вероятно, какой-то вселенской шуткой, в которой он только что уловил суть; он проведет остаток своей жизни, смеясь.
— Извращенец, — сказала она. — Да, я убила мужа, а ты развращал свою жену, заставляя ее делать то, что, как ей казалось, было смертью наяву, превращая ее любовь в болезнь и позор. Мне кажется, мы стоим друг друга. Я смогу прожить с тобой, извращенец.
Все прошло, это не было шуткой.
— И я смогу прожить с тобой, убийца, — промолвил он наконец. — Потому что я знаю, что ты не только убийца. Что были еще и Кадис, и Винсеннес.
— А ты, ведь каждый день ты одаривал жену сотней ласк, которые возмещали все злое, что было. Ты не так плох, Тропайл. Ты — человек.
— Ты тоже. Но что же такое мы?
— Мы должны попробовать узнать. Все это так ново. Нам нужно попытаться объединиться в определении того, что мы такое, иначе «ты» и «я» будут всегда мешать «мы».
Тропайл сказал:
— Если бы я рассказывал историю, это был бы рассказ об известном капитане сэре Родерике Фландри, Служба Разведки, Имперский Земной Космофлот — брюнет, язвительный, умный и меланхоличный; абсолютно невозможный, мой идиотский кумир.
— А моя история была бы о Изеульт, которая погрузилась в любовь, забыв обо всем, как изрезанное,
