Когда снимаешь гидрокостюм, то словно потрошишь сам себя.
Он не может поверить, насколько сильно стал от него зависеть, как тяжело выбираться наружу. С линзами еще хуже. Фишер сидит на койке, на тонком матрасе, уставившись в задраенный люк, пока Тень шепчет: все в порядке, ты один, ты в безопасности. Проходит полчаса, прежде чем он собирается с силами и осмеливается ей поверить.
Когда он обнажает глаза, освещение в каюте оказывается таким тусклым, что почти ничего не видно. Он поворачивает выключатель, пока в комнате не устанавливается нечто, похожее на сумерки. Линзы лежат на ладони, бледные и матовые в полутьме, похожие на студенистые кружки скорлупы. Так странно моргать и не чувствовать их под веками. Он ощущает себя таким открытым.
Впрочем, иначе не получится. Часть процесса. Все дело именно в этом: открыться.
Лени в своей каюте, всего в нескольких сантиметрах. Если бы не переборка, Фишер мог бы протянуть руку и коснуться ее.
«Это то, что ты делаешь, когда действительно кого-то любишь». Так когда-то говорила Тень. Поэтому сейчас он делает все ради себя. Ради Тени.
Думает о Лени.
Иногда ему кажется, что она — единственный реальный человек на всем рифте. Остальные — роботы: стеклянные механические глаза, матово-черные роботела, выписывающие кренделя в запрограммированных циклах, единственная цель которых — поддерживать в рабочем состоянии другие, большие машины. Даже имена их звучат механически. Наката. Карако.
Но не Лени. Внутри ее костюма кто-то есть, ее глаза кажутся стеклом, но на самом деле это не так. Она настоящая. Фишер знает, что может ее коснуться.
Конечно, именно поэтому он постоянно лезет в неприятности. Продолжает ее касаться. Но Лени изменится, если только он сможет пробиться к ней. Она больше похожа на Тень, чем все остальные в его жизни. Хотя Кларк, конечно, старше.
Не старше, чем я была бы сейчас, мурлыкает Тень, и, может, в этом все и дело.
Его рот двигается: «Мне так жаль, Лени», — но не раздается ни звука. Тень ничего не поправляет.
«Это то, что ты делаешь», — сказала бы она, а потом заплакала бы. Как Фишер сейчас. Он всегда плачет, когда кончает.
Некоторое время спустя Джерри просыпается от боли. Он лежит, свернувшись, на матрасе, и что-то впивается ему в щеку: маленький осколок стекла.
Зеркала.
Фишер смотрит на него, удивленный. Серебряный осколок с темно-кровавым наконечником, похожим на маленький зуб. В каюте зеркала нет.
Он протягивает руку, касаясь переборки позади подушки. Там Лени. Прямо с другой стороны. Но здесь, на этой стороне, есть темная линия, ободок тени, которого он раньше не замечал. Глаза следуют за ним до края стены, до провала где-то в полсантиметра шириной. То тут, то там в этом крохотном пространстве до сих пор видны небольшие обломки стекла.
Похоже, зеркало скрывало всю переборку. Вроде видеокамер слежения Скэнлона. И его не просто убрали, судя по оставшимся фрагментам. Кто-то его расколотил.
Лени. Она прошла по всей станции, прежде чем спустились остальные, и разбила все зеркала. Фишер не понимает, почему так в этом уверен, но ему кажется, что именно так поступила бы Кларк в отсутствие свидетелей.
«Может, ей не нравится смотреть на себя. Может, она стыдится».
Иди, поговори с ней, велит Тень.
«Не могу».
Нет, можешь. Я тебе помогу.
Он подбирает верхнюю часть гидрокостюма. Та скользит по телу, ее края сплавляются посередине груди. Переступает через рукава и брюки, все еще разбросанные по палубе, нагибается за линзами.
Оставь их!
«Нет».
Да.
«Я не могу, она увидит меня…»
А разве ты не хочешь именно этого?
«Я ей даже не нравлюсь, она просто…»
Оставь их. Я сказала, что помогу тебе.
Джерри прислоняется к закрытому люку, глаза зажмурены, быстрое дыхание громким эхом отдается в ушах.
Вперед. Вперед.
Коридор снаружи погружен в глубокие сумерки. Фишер идет к задраенному люку в каюту Лени, касается его, боясь постучать.
Сзади кто-то хлопает его по плечу.
— Она снаружи, — говорит Брандер.
Его костюм запаян по шею, рукава и штанины на месте, герметично закрыты. Скрытые глаза пустые и тяжелые. И, как обычно, какое-то напряжение в голове, тот самый знакомый тон, говорящий: «Ну дай мне повод, урод, ну сделай хоть что-нибудь…»
Может, он тоже хочет Лени.
Не зли его, предупреждает Тень.
Фишер сглатывает.
— Я просто хотел поговорить с ней.
— Она снаружи.
— Ладно. Я… Я зайду попозже.
Брандер тыкает в лицо Джерри. Смотрит на свой палец, покрытый чем-то липким.
— Да ты порезался.
— Ничего страшного. Со мной все нормально.
— Это плохо.
Фишер старается протиснуться мимо Брандера в собственную каюту. Коридор сталкивает их вместе.
Брандер сжимает кулаки:
— Не смей меня трогать, тварь.
— Да я не… Просто пытаюсь… В смысле… — Фишер умолкает, оглядывается по сторонам.
Вокруг никого.
Вполне осознанно Брандер расслабляется.
— И ради бога, надень свои линзы. Никто не хочет туда смотреть.
Он поворачивается и уходит.
Они говорят, что Лабин спит прямо там. И Лени иногда, но Кен не бывает в своей каюте с тех пор, как остальные спустились на станцию. Он не включает фонарь, держится подальше от освещенной части Жерла, и ничто его не беспокоит. Фишер слышал, как Наката и Карако разговаривали об этом на последней смене.
Это начинает казаться неплохой идеей. Чем меньше времени он проводит на «Биб», тем лучше.
Станция — тусклая далекая клякса, светящаяся слева от Фишера. Там Брандер. Пойдет на дежурство через три часа. Джерри решает, что до этого лучше побыть здесь. Да ему и не нужно долго находиться внутри. Никому из них не нужно. Есть маленький опреснитель, приспособленный к электролизеру, на случай, если одолеет жажда, и куча клапанов и створок, которые делают вещи, о которых ему даже не хочется думать, когда Фишер мочится или испражняется.
Постепенно усиливается голод, но можно подождать. Тут ему хорошо, пока никто его не
