дала мне кусочек мыла и отнесла мою одежду в дезкамеру, или, как ее называли, вошебойку. По соседству ловко действовала бритвой парикмахерша, удаляя обезьянью шерсть с лица раненого.
Потом медсестра принесла мою одежду, сняла с бедра резиновую повязку, оставив марлевую, которая оказалась сухой.
— Эй, солдат! Давай и тебя побрею за компанию! — скаля зубы, предложила парикмахерша. И она принялась скоблить мое лицо тупой бритвой, даже не сполоснув по-еле предыдущего бойца помазок — в этом конвейере по обработке раненых было не до гигиены и культуры.
Во дворе метался старшина, собирая ходячих раненых с работающими руками. Он отобрал нас шестерых, повел к сараю, вытащил палатку и приказал поставить ее на пустыре перед медсанбатом. Те, кто мог, начали ставить палатку на разбухший от дождя чернозем, а я, вытягивая раненую ногу, начал ломать бурьян для подстилки. Ребята, увязая в грязи, натягивали полотнища на колья и смачно ругались. Действительно, как раненым, мокрым, жить в мокрой же палатке, установленной на грязь? Бурьян, который я ломал, тоже был сырой, да и было его мало, не устлать пол палатки даже тонким слоем.
Но вот снова бежит к нам старшина.
— Снять палатку! — приказал он. — Я нашел хату, правда, с выбитыми окнами.
Ребята сняли палатку, вытащили колья, отнесли в сарай. Старшина повел нас по улице. Недалеко от медсанбата во дворе просторного дома, в котором жили врачи, стояла кухня с выломанным окном. Второе окно было без стекол.
На полу кухни толстым слоем была постелена солома, а поверх нее — брезент. Вот это квартира! В ней были уже и «квартиранты», так что мне пришлось действовать плечом, чтобы втиснуться между лежащими. Было холодно, но сухо. Старшина приказал заткнуть раму окна соломой, а проем без рамы завесить на ночь плащ-накидкой.
Ужинал я в полутьме. В котелок мне бросили черпак пшенной каши с запахом свиной тушенки. После такого ужина желудок начал отчаянно требовать добавки, но где ее взять? Сон долго не брал — его гнали от меня голод, разговоры, стоны, храп.
На следующий день я не мог дождаться, когда после завтрака наступит обед, а за ним ужин. Опять сеял мелкий дождь. Кто-то уличил тех, кто доставлял еду с кухни в том, что они по дороге прикладывались к термосам и пайкам хлеба, и поэтому решено было ходить на кухню самим. Мне, наверное, была полезна ходьба, да и повара, посмотрев в мои голодные глаза, шлепали в котелок добавку.
Лежа под навесом в кухне, я слушал самые разные небылицы и анекдоты, сальные откровения об отношениях с женщинами, рассказы о довоенной жизни — никто не говорил о боях, наградах, ранениях. Военная тема, кроме последних известий с фронтов, игнорировалась даже балагурами.
Через три дня на перевязке врач сказала, что рана моя без нагноений, чистая, хорошо зарастает.
— Через недельку забудете, куда были ранены, — пообещала она. — Вам полезно двигаться, и поэтому не могли бы вы нам помогать? Какое у вас образование? Техникум, да еще и строительный? Наверное, хорошо пишете? Я вас очень прошу помочь нашим девочкам в приемном отделении. Вам придется только вести регистрацию поступающих раненых. Этим занимаются медсестры, но их не хватает — сегодня было наступление, ожидается прибытие большой партии раненых. Жить можете здесь же, в приемном отделении, благо и кухня рядом.
Я, оценив выгоду, согласился. Вскоре из приемного отделения пришла медсестра Аня — полненькая, чернявая, красивая и общительная девушка. Врач сказала, что я буду ей помогать в регистрации раненых, что жить буду в палате.
— В свободное время приведи парня в надлежащий вид.
— А оно бывает у нас, свободное время?
— Ну-ну! Найдешь, если захочешь!
Аня привела меня в «сортировку», показала в конце сплошного настила для размещения раненых мое место. Здесь было просторно, чисто, а в отсутствие поступающих раненых — и спокойно. Затем Аня велела мне сходить за своими вещами и помыться в бане.
Когда я прощался с ребятами, они подшучивали надо мной:
— Маруху нашел?! Не забывай, что и мы не против познакомиться с ее подружками. Бывай!
В палате меня ждала Аня со стопкой чистой одежды.
— Вот, выпросила у старшины. Вашу одежду я приведу в порядок, а эту возвратим старшине. Сейчас сходите в душ и вашу одежду принесите сюда.
Вот это да! Чем я это заслужил? Оказалось, что врач, которая смотрела мою рану, — заместитель главврача медсанбата, и ослушаться ее Аня не могла. Я тщательно вымылся, сменил одежду и белье, вымыл снаружи и изнутри сапоги, попросил парикмахершу постричь меня, а не побрить под нулевку. Та, кокетничая, охотно это сделала.
Когда я пошел на кухню ужинать, Аня мимоходом подмигнула повару. Тот, пристально взглянув на меня, поколдовал в котле черпаком, и у меня оказался почти полный котелок каши с изрядным количеством мяса. Чудеса! Я воспрянул духом и совсем по-другому взглянул на Аню.
После ужина, когда наступила темнота, одна за другой стали подходить машины и подводы, набитые ранеными. Одни бойцы заходили сами, других поддерживали сестры, многих вносили на носилках. Мой столик стоял у входа в палатку.
Врач спрашивала у раненого фамилию, имя, отчество, номер войсковой части, звание, клала мне на стол карточку. Я записывал в книгу остальные данные, ставил на карточке порядковый номер из журнала регистрации и возвращал ее врачу. Она в это время осматривала раненого и говорила, куда его направить — в эвакопункт, в хирургическое отделение, куда-то еще.
Случалось, что вносили на носилках уже мертвого. Врач констатировала смерть и приказывала медсестрам отнести тело за занавеску, раздеть и вынести в мертвецкую. Мертвецкая, а попросту сарайчик для пожарной помпы, находилась неподалеку.
Сестры при таком наплыве раненых не успевали, и тогда привлекали и меня. Однажды попался двухметрового роста умерший раненый, очень тяжелый. Голова его была настолько иссечена осколками, что было просто удивительно, как он оставался живым по дороге в медсанбат. Ане и мне приказали вынести его в мертвецкую.
Я вошел в сарай, и по коже пробежал мороз. У одной стены размещался грубо сколоченный из досок и обитый листовым железом стол, а у другой… штабель трупов высотой мне по плечи. Светлые и темные коротко остриженные головы, бледно-синие лица. Смотреть на такую «поленницу» было страшно, а трупный запах мутил разум и душу.
У стола стоял хирург-великан. Он подхватил со стоящих на полу носилок очередной труп, бросил его плашмя на стол, и тот грохнул, как бревно. Затем взял скальпель, поддел складку на животе, разрезал брюшину и грудину, запустил ладони в перчатках между ребрами, с хрустом разодрал грудину и посмотрел, что наделал осколок внутри. При этом он курил большую трубку, не брезгуя держать ее левой рукой в перчатке, выпачканной трупной сукровицей. Правой рукой полез в рану, что-то там поискал на ощупь, вытащил, и в железный тазик звонко упал осколок мины. Он еще поковырялся пальцами в груди, взял карандаш и что-то записал в общей тетради.
Я и Аня стояли, ожидая, когда освободится место у стола для принесенного нами трупа. Хирург взял большое изогнутое шило-иглу, продел в ушко тонкий бинт и начал зигзагами зашивать живот и грудь мертвеца. Зашив, поддел руками под спину, приподнял тело и без особого напряжения ловко бросил его на штабель ногами к стене. Затем сказал, попыхивая трубкой:
— Вносите! Приподнимите чуть выше!
Расставив ноги, он запустил руки под тело на носилках, приподнял и сказал, чтобы убирали носилки. Когда мы отошли, он грохнул труп на стол. Мне стало дурно от увиденного и от запаха мертвой крови, и я быстро шел от мертвецкой, боясь показать свое лицо Ане. Потом мы еще несколько раз приносили туда умерших. Штабеля то уменьшались, когда тела увозили в братскую могилу, то вновь росли.
Ночью в сортировке тускло светили электрические лампочки, сестры уносили тяжелораненых в хирургическое отделение и на перевязку. Когда на носилках вновь оказался мертвый, его отнесли за занавеску, и одна из медсестер попросила врача оставить труп в сортировке до утра.
— Ни в коем случае. А если еще привезут раненых? Вынести сейчас же в мертвецкую!
