— Ну, парень, так ты не дождешься. Раздевайся и пойдем.
— Как пойдем, там же женщины!
— Ну и что!.. Давай, давай, раздевайся. — И он начал раздеваться. Я растерялся. Как же так? Но мужчина разделся и юркнул в баню. И я решился — разделся — и, взяв тазик, веник, мыло и мочалку, вошел в баню.
Там было темно. От густого пара фонарь-«летучая мышь» был еле заметен на полу у двери. Глаза еще не привыкли к темноте, и я натыкался на голых людей. Потом я увидел копошащиеся на корточках тела, а где-то в темноте на полке хлестались вениками и крякали от удовольствия. Где же вода?
Мужик, увидев мою беспомощность, взял за руку и йодвел к двум деревянным бочкам, сказал:
— Здесь холодная, а здесь горячая, вот ковш, набирай и мойся.
Я набрал воды, смешал в шайке, отошел от бочек, поставил на пол и начал мыться. Вокруг меня копошились люди-тени. Какая-то женщина спиной оперлась о мою спину. «Наверное, это старухи, и они не стесняются мужчин», — думал я. Но нет! Рядом со мной на корточках мылась, судя по голосу, молодая девушка. Смутно были видны очертания тела, что, видимо, здесь не принималось в расчет. Поскольку все мылись скопом, баловаться здесь было нельзя — выбросят из бани и опозорят на всю деревню. Кто-то из женщин крикнул:
— Эй, поддай парку!
Из кадушки черпаком кто-то плеснул на камни, и горячий пар волной прошелся по головам, затуманив видимость. Тетка, сидевшая ко мне спиной, толкнула локтем и сказала:
— А ну-ка, потри спину!
Я обалдел, но повернулся, взял из ее рук намыленную мочалку и начал мыть ее спину.
— Да что ты елозишь, три крепче! — подхлестнула она меня. — Тебя помыть?
Я не отозвался.
— Намыль и давай мочалку! Да наклонись, наклонись, стань на карачки. Ба, да это мужик! Подфартило мне, бабоньки! — захохотала она. — Ну, парень, я тебя вымою!
И она принялась тереть мочалом так, что я не мог терпеть и уклонялся. Мочалка наждаком драла кожу, но следом меня гладило что-то нежное и скользкое. Потом я вылил на себя шайку воды и вприсядку начал пробираться среди других к бочкам с водой.
— Бабоньки, выходи!
Тени одна за другой сквозь пар открытой двери проходили в предбанник, в бане остались только мужчины. Нас было трое.
— Ну, мужики, теперь помоемся по-настоящему. Давай, парень, на полку. — И он подтолкнул меня. — Ложись! Вот так у нас моются! Не приходилось?
Он прошелся, как щупальцами осьминога, по спине, взял мой веник и стал хлестать. Не скажу, чтобы это было приятно, но я терпел, «держал марку». Потом я перевернулся. За мои испытания я отыгрался на нем, однако он крякал от удовольствия, ахал и кричал: «Поддай, поддай!» Потом он соскочил с полка, схватил ведро и крикнул мне: «Айда за водой!»
Мы выскочили в пустой предбанник, а из него голышом побежали по снегу к реке. Мужик зачерпнул воду в проруби и отдал мне ведро, а сам бросился в сугроб и начал в нем кататься, ухая и хохоча. Я бросился скорее в баню, так горели и ломили ступни, хотя телу на морозе холодно не было.
Мужик вернулся в баню, хлестнул ковшом на камни, пар шибанул мне в голову, и все пошло кругом. Я еле нашел дверь и, выскочив в предбанник, ухватился за стенку и опустился на холодную скамейку.
— Что, парень, проняло? Да ты не стесняйся. Есть там еще люди?
Это раздевалась пожилая женщина. Я встал к ней спиной, быстро вытерся полотенцем, оделся. Дома за ужином я рассказал ребятам, как я мылся в бане. Они хохотали и подначивали, а Надя сказала, что у них всегда так моются, и ничего смешного в этом нет.
— Вот под старый Новый год наша очередь топить баню, и тогда вы первые помоетесь, без посторонних.
После ужина к нам пришли подружки Нади, и мы начали играть в карты, которые были нужны девчонкам лишь как предлог для знакомства. Володя Павлов был наиболее искушен в любовных делах, имел хорошо подвешенный язык, но старались и мы с Петей. Карты девчатам быстро надоели. Они начали гадать, а после предложили сыграть в фантики и крутить бутылку. Это было Для них страсть как интересно, ведь тут дело дошло до поцелуев. Начали распределяли и симпатии — Надя не могла скрыть явного удовольствия и волнения, когда ей приходилось целоваться с Володей Павловым, а меня чмокнула и вытерла губы. Для нас все это было наивно, по-детски.
В последующие вечера начали играть в жмурки, и тут уж, когда с завязанными глазами «нечаянно» ловили девушек, тискали их и сжимали в объятиях. Тут и нам стало интересней. В то время техник считался немалым специалистом, а наш двадцатилетний возраст — самым жениховским. Это в городе. А в деревне такие парни были для девушек и их матерей мечтой, и эта мечта вдруг свалилась счастливым случаем. Война войной, а замужество и любовь остаются актуальными всегда, пока люди живы. Для местных жителей война не принесла еще того безграничного горя, которое в полной мере ощутили на себе жители западных областей страны. Даже похоронки еще не нашли своих адресатов и не успели нарушить инерции мирной жизни. Война существовала в сознании, но еще не захватила все чувства, особенно у молодежи, и девушки стремились воспользоваться возможностью развлечься, пофлиртовать с городскими ребятами. Но это длилось недолго…
10 января, в 6 часов утра, в темноте уже строились колонны по четверо в ряд, мужчины и женщины, пожилые и молодые, с котомками. Вместо винтовок на плечах торчали лопаты и ломы. Мы, командиры взводов, проверили по спискам свои команды и двинулись в путь. Было холодно, сыпал снег. Колонна длинной пунктирной лентой медленно двигалась по дороге. Впереди ехало начальство в санях, нагруженных различным инструментом — ломами, кувалдами, железными клиньями, деревянными кольями. Шли долго, около часа, остановились возле оврага.
Бухно и Серкин начали размещать взводы на отдельные участки, помеченные кольями, ставили командирам взводов задачи.
Потехин и Минченко получили участки на ровном месте, а моему строительному взводу досталось начало лощины. На равнине нужно было отрыть противотанковый ров в полный профиль, а моему взводу и следующим за мной — углубить лощину так, чтобы восточная бровка имела уклон в 45°, а западная оставалась пологой, то есть построить эскарп — препятствие для танков. Вся линия обороны имела ломаную конфигурацию, и в местах изломов устраивались дзоты, пулеметные гнезда.
На участке работы расчистили снег, разбили участки на делянки и начали долбить промерзшую землю. Конечно же, никакими лопатами такую землю не возьмешь — в ход пошли ломы, стальные клинья, вгоняемые в землю кувалдами. Коллективный энтузиазм сменился индивидуальным отчаянием — шли часы, прошел день, а на участках работы остались даже не ямы, а лунки, выдолбленные ценой огромных усилий. Казалось, что скальные породы и то легче разрабатывать — они раскалывались и трескались, как чугун, а земля оставалась вязким твердым железом. Стало также ясно, что напрасно удалили снег со всей полосы разработки: грунт промерзнет еще глубже и до талой земли теперь не добраться.
Работали дотемна. У редких костров никто не грелся — и так было жарко. Домой возвращались колоннами, поддерживая видимость военных формирований, что обеспечивало некоторый порядок и дисциплину. Если утром повзводные колонны соревновались в песенном задоре, то теперь шли молча, на балагуров и шутников смотрели с укоризной, и те тоже серьезнели. Я помогал женщинам, когда они отдыхали, и мои ноги тоже заплетались в снегу дороги.
Дома, вяло поужинав, мы улеглись спать — было не до развлечений. Подружки не замедлили явиться к Наде, но старшая Глухова шикнула на них и выставила за дверь. Надя обиженно полезла на печь, а мать еще долго возилась, стараясь не шуметь, — ей надо было приготовить еду на утро. Следующий день повторился по своим результатам. Стало ясно, что в таких условиях мы ничего не сделаем, ничего не построим. Правда, там, где мужчины работали на устройстве дзотов и пулеметных ячеек, добрались до талой земли, и у них дело спорилось. Но как На всей трассе противотанкового рва и эскарпа добраться до талой земли? Грунт промерз почти на метр и по мере копки промерзал глубже. Пробовали разводить костры для оттаивания грунта, но где взять столько дров? Да и оттаивало не так глубоко, как хотелось бы.
К вечеру приехал какой-то пожилой военный, прошелся в сопровождении Бухно вдоль трассы линии
